Виктор Боченков - По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях

Уже в «Дорожных записках» открыл он и использовал излюбленный впоследствии приём – обработанный рассказ свидетеля об исторических событиях. («А расскажи-ка, дядя, барину, как вам бороды-то брили!»). Уже там прозвучало горестное признание: «Как-то досадно смотреть, когда от какого-нибудь места исторического не останется ничего, кроме обыкновенной деревни!» «Старые годы» и «Бабушкины россказни» – тоже встреча разных поколений, а по сути, передача исторических (= сакральных) знаний, выражающих определенное понимание национального бытия. Между прочим, «Бабушкины россказни» – повесть о предназначении и роли дворянства, о характере восемнадцатого столетия, каким он был, каким запомнился, вошёл в память. Мне нравится эта его характеристика: «Всё ликовало в тот век!.. И как было не ликовать? То был век богатырей, век, когда юная Россия поборола двух королей-полководцев, две первостепенные державы свела на степень второклассных, а третью – поделила с соседями… Полтава, Берлин и Чесма, Миних в Турции, Суворов на Альпах, Орлов в Архипелаге и гениальный, неподражаемый, великолепный князь Тавриды, создающий новую Россию из ничего!.. Что за величавые образы, что за блеск и слава! Но с этим блеском, с этой славой об руку идут высокомерное полуобразование, раболепство, слитое воедино с наглым чванством, корыстные заботы о кармане, наглая неправда и грубое презрение к простонародью…» Мельников никогда не плюнет, не осудит былое. Каким бы оно ни было, оно священно, потому что оно своё. «Но мир вам, деды! Спите спокойно до трубы архангельской, спите до дня оправдания!.. Не посмеёмся над вашими могилами, как смеялись вы над своими бородатыми дедами!..»

Историческая память определяет самосознание народа. Прошлое всегда определяет систему ценностей настоящего. Мельниковские рассказчики в «Старых годах», в «Бабушкиных россказнях» стремятся выстроить преемственную систему ценностей, создавая перед читателем многогранный и яркий образ прошлого, взаимоотношений людей, через собственное свидетельство, воспоминание, вещный мир, язык. «Люди восемнадцатого века встают передо мной, как образы какой-то знакомой, хоть и не прожитой жизни». Это время с «наглым криком временщиков и таинственным лепетом юродивых», «подобострастными речами блюдолизов» и «амурным шёпотом петиметров 21 21 Щёголь (от фр. petit-maître). и метресс», рёвом медведей, разгулом, с ледяным дворцом Анны Иоанновны и маскарадами – это время противоречивое с его ничтожностью и славой и очень-очень дорогое.

У Мельникова в его прозе, причём с первых литературных шагов, появляется интереснейший герой – свидетель времени. В этом образе пересекаются прошлое, уже настолько далёкое, что более молодые могут узнать о нём лишь понаслышке, и настоящее; старость, а за нею времена давно былые, и юность, живущая иными измерениями. Эстафета времён всегда передаётся через свидетельство. Вот, например, старик с последних страниц «Дорожных записок на пути из Тамбовской губернии в Сибирь», уже не старообрядец, но верный обычаям дониконовского быта и старины. Он рассказывает, как в далёкие-далёкие времени пришёл в Соликамск императорский указ: всем брить бороды. «После службы Божией выходит воевода и стал читать, чтобы, дескать, ходили без бород и в немецких кафтанах. Мужики повесили бороды, бабы в слёзы. Мы-таки себе на уме, думаем: ладно, ещё когда-то бороду сбреют, а царь-государь смилуется да отменит своё наказание за грехи наши: не тут-то было! Стали выходить из церкви; глядь, на паперти-то два брадобрея да немец с ножницами. Кто из церкви выйдет, брадобрей хвать его за ворот, да полбороды и прочь; остальную, говорит, после отрежу. Он тебе бороду режет, а немец перед тобой на коленях уж и ползает да своими ножницами возьмет да полы у кафтана прочь да прочь; хоть синий суконный будь – не посмотрит, отрежет да и пустит курам на смех – ну немец немцем из церкви выйдешь: кафтан на тебе как кафтан, а пол нет: так, слышь, воеводы приказали. Батюшки светы! Наши мужики возьмут обстриженную бороду в обрезанные полы да идут домой, как на казнь смертную; а бабы-то вкруг них воют, как по покойниках».

И этот рассказ, трогательный и грустный, не единственное, что поведал автору древний соликамский старожил. По его признанию, в год, когда царь Пётр «побил свейского короля» (1709-й, Полтавская битва), ему было лет одиннадцать или двенадцать, следовательно, он родился не поздней 1698 года, и когда Мельников с ним встретился, ему было глубоко за сто. В цикл «Дорожных записок…» по цензурным соображениям не вошёл рассказ о казаке Дементии Верхоланцеве, видевшем в молодости самого Емельяна Пугачёва. Свидетель восемнадцатого века – бабушка Прасковья Петровна Печерская, чьи «россказни» пересказывает праправнук. «Старые годы» написаны на основе «записки» Валягина – вымышленного документа, раскрывающего историю рода князей Заборовских. Оттуда и название повести. Автору удаётся обнаружить тетрадь с пометкой «писано по словам столетнего старца Анисима Прокофьева с надлежащими объяснениями коллежским секретарём Сергеем Андреевым, сыном Валягиным, 17-го мая 1822 года в селе Заборье», и таким образом тут снова возникает «свидетель времени» – не действующее лицо, но персонаж, сохранивший память о прошлом, рассказав кому-то, кто мог писать, удивительную череду исторических событий. Мельникову крайне важен именно изустный рассказ о былом, от человека к человеку. Сюда, в эту историческую линию, впишется, пожалуй, и Иван Кондратьевич Рыбников с его рассказом об Аракчееве из короткого рассказика, почти юморески, «В Чудове».

Итак, десять ильинских «сокровищ». Я хотел бы посмотреть, как связаны они, как воплощены, как раскрыты в ценностной своей сущности в творческом наследии Мельникова. Одно, очень важное, историю, мы уже затронули, хотя и вскользь, однако она и дальше будет сопутствовать нам. Перейдём к другим, немного нарушив тот порядок, в каком следуют эти «сокровища» у Ивана Ильина.

В номере 137 от 28 июня 1859 года в газете «Русский дневник», которую редактировал Мельников, была помещена последняя глава его повести «Заузольцы». Она посвящена тем, кто живёт за рекой Узолой, и название произносится с ударением на «у». Повесть незакончена и не входит в современные собрания сочинений. Там есть эпизод, когда матушка Измарагда, инокиня из старообрядческого скита, пересказывает (опять выступая в роли свидетеля) девушкам Груше и Липе, отданным туда на воспитание, поволжские легенды. Впоследствии они почти слово в слово перекочевали в его рассказ «Гриша». Но в повести Мельников не удержался от замечания, которое отсылает этот эпизод куда-то в публицистику: «А что, извольте вас спросить, нравственнее для девицы – весельчак Поль де Кок и Жорж Занд или простой, безыскусственный, но полный кипучей народной фантазии рассказ о сокровенном граде Китеже, о горах Кириловых, и прочая, и прочая?».