Сборник - Литературный текст: проблемы и методы исследования. 7. Анализ одного произведения: «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева (Сборник научных трудов)

Начало пути отмечено относительной (для повествователя в данный момент — несомненной) гармонией «я» и «космоса», повествователя и «ангелов небесных». Ее эксплицирует со-звучие , то есть звуковое уподобление реплик диалога обеих сторон. [82] Особенно ярко это взаимопонимание ощущается на фоне таких знаковых текстов русской классической поэзии, как «Выхожу один я на дорогу…» М. Ю. Лермонтова, где молчание пустыни нарушает только ропот человека («звезда с звездою говорит» на каком-то ином, невербальном уровне), и в особенности «Певучесть есть в морских волнах…» Ф. И. Тютчева, где конфликт человека и мироздания эксплицируется именно на звуковом уровне: И отчего же в общем хоре Душа не то поет, что море, И ропщет мыслящий тростник?.. Важным здесь оказывается не смысл произнесенных слов, а именно их согласное звучание: «кто-то пропел в высоте так тихо, так ласково-ласково» / «спросил я тоже тихо-тихо». [83] Ерофеев В. В. Москва–Петушки. М., 1990. С. 17. Дальнейшие ссылки на это издание будут сопровождаться указанием страниц в тексте статьи. Курсив в приведенных цитатах принадлежит автору статьи.

Ресторан Курского вокзала становится маркером и первым знаковым заместителем мира общественного ( socium ), отношения между членами которого уже лишены изначальной, естественной, гармонии. Нарушение гармонии здесь также эксплицирует звук. Сначала — это подчеркнуто сниженный образ « музыки с какими-то песьими модуляциями» (с.19), а также звукоподражательное воспроизведение пения Ивана Козловского, великолепно раскрывающее внутреннюю форму фамилии певца: «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков… О-о-о, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных» (с.20). Затем — противопоставление психологического состояния повествователя (знаменитой «минуты молчания ») внешнему миру, сосредоточенному в «сиплом женском басе , льющемся ниоткуда» (с.22). Двойной гротеск, содержащийся в этом образе: « женский — бас » и « бас — льющийся », так же, как и беспричинность самого звука (« ниоткуда »), подчеркивает не только нелепость, алогизм, окружающего мира, но и скрытую в нем угрозу.

Итак, путь человека начинается с противоречия между «я» и «миром». Оно рождает протест, желание какой-то иной, прекрасной и совершенной жизни. Далее закономерно следует поиск средства временного примирения и забвения противоречия: в данном случае его олицетворяет чемоданчик , в котором есть все для достижения, по крайней мере, ощущения счастья: «от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь» (с.25). [84] В этой своей функции он во многом эквивалентен устойчивому фольклорному образу сундука с волшебными вещами или волшебной шкатулке , из которых, в порядке заранее предопределенной очередности, герой достает вещи-помощники. Беспомощность автора в финале поэмы отчетливо связана с потерей чемоданчика, не только скрашивающего время путешествия, но и задающего его направление: «„И значит, если ты едешь правильно , твой чемоданчик должен лежать слева по ходу поезда…“ Я забегал по всему вагону в поисках чемоданчика — чемоданчика нигде не было, ни слева, ни справа» (с.112). Однако при этом автор по-прежнему остро осознает хрупкость и искусственность такого примирения: «Разве по этому тоскует моя душа!» (с.25). Ответ Господа о стигматах святой Терезы, не нужных ей, но желанных , четко формулирует причину вечного противоречия между человеком и миром — конфликт между желаемым, исходящим от ego, и целесообразным, необходимым. Этот конфликт по-своему интерпретируется повествователем через уподобление себя святой Терезе и потому — как одобрение собственной жизненной позиции: «Ну, раз желанно, Веничка, так и пей» (с.25). «Амбивалентное» молчание Господа в ответ на это смелое логическое построение, с известной долей сомнения, но все-таки воспринимается повествователем именно как одобрение: «… тихо подумал я, но все медлил . Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет? Господь молчал. Ну, хорошо. Я взял четвертинку и вышел в тамбур» (с.25). Итак, выбор делается героем в пользу желаемого , и заранее предопределенное путешествие начинается.

От станции «Чухлинка» до платформы «43 километр» автор достигает временного забвения проблем и противоречий мира внешнего, сосредоточившись на раскрытии своеобразия собственного внутреннего мира. Лишь однажды его «философские эссе и мемуары», а также «стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева» (с.61), прерываются негативным « фффу » ангелов небесных (с.36). Любопытно, что внутренний мир автора здесь принципиально беззвучен. «Музыкальные ассоциации», которые в нем иногда возникают, являются не самодостаточными звуковыми образами, а лишь частью образов более сложных — метафорических или метонимических. Именно поэтому они не звучат . Вероятно, единственным критерием отбора этих ассоциаций служит для автора «эстетичность» их названий, наименований , которая, как правило, вступает в гротескные отношения с достаточно «низким», бытовым, контекстом: [85] Сходное явление отбора слов только по звуковой их семантике, хотя и с иной функцией, констатировал в своей хрестоматийной работе, посвященной «Шинели» Гоголя, Б. М. Эйхенбаум. «эта искусительница — не девушка, а баллада ля бемоль мажор » (с.44). Или: «выдержав паузу, приступить непосредственно к десятой <���рюмке. — Т.И.>, и точно так же, как девятую симфонию Антонина Дворжака — фактически девятую — условно называют десятой, точно так же и вы: условно назовите десятой свою шестую» (с.52). Игра звуковыми ассоциациями в данном случае свидетельствует о принципиальной закрытости мира автора, или же о его отсутствии (нерасшифрованности самим автором) и потому ограниченности исключительно игрой на бесконечном интертекстуальном поле. Полноценными, знаковыми , звуковыми образами внутреннего мира автора, которые во многом разрешают данную дилемму, оказываются «тошнота», сопровождающаяся «чертыханиями и сквернословием» (с.26), а также «икота», трактат, посвященный которой, занимает в поэме отдельную главу. [86] Семантический ореол «тошноты» остается за пределами данной работы. Икота как проявление в человеке иррационального, логически необъяснимого, хотя и вполне достижимого, начала представлена здесь неопровержимым логическим доказательством существования предопределения и бытия Божьего : «Он благ. Он ведет меня от страданий — к свету. От Москвы к Петушкам» (с.56). Произвольность установления логических связей между любыми двумя фактами — так же, как отмеченная выше произвольность истолкования молчания Господа, — становится еще одной знаковой приметой мироощущения Homo sapiens, вехой на его жизненном пути.