Людмила Кайда - Эссе: стилистический портрет

Литература демократична: она снова утверждает, что интеллект одного человека способен создать и переделать мир. Она независима от всех и всяческих институтов - от семьи до правительства - и не должна оправдывать их лицемерие и их губительность, а потому она - ценнейшее средство и орудие выживания.

Литература несет в себе мудрость, избавляющую от отчаяния. Она связывает настоящее с прошлым и зримое с незримым. Она дозирует страдание. Она говорит: чтобы и дальше существовать, мы должны вплести свою жизнь, самих себя в наши сказания. Она убеждает, что если мы этого не сделаем, кто-то сделает это за нас.

Услыхав попугая, некий испанский дворянин, только что высадившийся в Южной Америке, с почтением встал, поклонился и произнес: «Прошу меня простить, Ваша милость, но я думал, что Вы - птица».

Ни для кого не тайна, что критика - слабое место нашей словесности.<.. .> Из чего, впрочем, не следует, будто нет достойных критиков.<.. .> Чего у нас действительно нет, так это общей координаты или координат, той совокупности идей, которые, разворачиваясь, создают интеллектуальное пространство - среду произведения, подхватывающий или опровергающий его резонатор. Именно здесь произведение встречается с другими, возникает возможность их диалога. Критика и порождает эту так называемую литературу - не сумму произведений, а систему связей между ними, поле их притяжений и отталкиваний.

Критика и творчество неразлучны. Первой не существует без второго, но и сама она - вода, хлеб и воздух творчества. В прошлом роль общих координат играли замкнутые системы: для Данте - теология, для Гонгоры - античный миф. Современность же - царство критики, не система, а отрицание и противоборство любой системе. Критика - питательная среда всех современных художников от Бодлера до Кафки, от Леопарди (Джакомо Лео- парди (1798-1837) - итальянский поэт и прозаик романтического направления) до русских футуристов. Мало-помалу она проникает в творчество: произведение становится призывом к отрицанию («Бросок костей» Малларме. «Бросок костей, или Удача никогда не упразднит случая» (1897) - экспериментальная поэма Стефана Малларме (1842-1898), центральную роль в поэтике которой играет графическая пауза - пробел) или самим отрицанием произведения («Надя» Бретона (1928) - лирический роман основоположника сюрреализма французского поэта и прозаика Андре Бретона (1896-1966). В наших - будь то испано- или португало-язычных - литературах образцов такого радикализма немного. Назову Пессоа. Фернандо Пессоа (1888-1935) - португальский поэт, прозаик, философ, ставший символом португальской словесности XX века; Пас переводил его стихи и написал большое эссе о нем, вошедшее в книгу «Квадривий» (1965), но прежде всего Хорхе Луиса Борхеса - автора единственного в своем роде свода произведений, построенного на головокружительном мотиве невозможности произведения как такового. Критика здесь изобретает литературу, а отрицание становится ее метафизикой и эстетикой. У следующих поколений, кроме Кортасара да еще одного-двух авторов, подобной решимости строить речь на невозможности речи уже не встретишь. Отрицание - обелиск незримый, и наши поэты и романисты, не отказываясь от высоты и совершенства, предпочли виражи поспокойнее. В результате у нас есть несколько замечательных вещей, построенных на утверждении, иногда - цельных, но чаще - разъеденных отрицанием и распадом.

Если же обратиться к критике другого склада - не собственно творчеству, а его интеллектуальной поддержке, - то здесь недостаток граничит с бедностью. Дух эпохи - ее идеи, теории, сомнения, гипотезы - миновал нас стороной, он творил на других языках. За исключением неподражаемых Мигеля де Унамуно и Ортеги-и-Гассета, мы все еще паразитируем на Европе. И если уж перейти к самой литературной критике, то здесь бедность попросту граничит с нищетой. Пространство, о котором я упоминал, этот итог критической работы, место встречи и конфликта произведений, в наших условиях - ничейная земля. Ведь задача критики - не создавать произведения, а обнаруживать связь между ними, размещать их, находя место каждой вещи внутри целого и в соответствии с ее собственными пристрастиями и ориентирами. Именно в этом смысле критика есть творчество: идя от произведений, она порождает литературу (иначе говоря, перспективу, упорядоченность). Но ничего подобного наша критика не делает, почему и не существует латиноамериканской литературы, хотя есть ряд значительных вещей. Поэтому же бессмысленно раз за разом вопрошать, что такое латиноамериканская литература. На вопрос в такой форме ответа нет. Напротив, имело бы смысл спросить себя, какова наша литература - ее пределы, очертания, внутренняя структура, тенденции движения. Для ответа на такой вопрос пришлось бы сопоставить имеющиеся произведения, показать, что они - не отдельные монолиты, этакие разбросанные по пустыне памятники прошедшей катастрофы, а определенное единство. Совокупность монологов, составляющих если не хор, то по крайней мере противоречивый диалог.

Самобичевание не грех. А самомнение? Несколько лет назад наши критики, и прежде всего окопавшиеся в газетах и журналах, возвестили о рождении «большой латиноамериканской литературы». Конечно, восторг легче суда, а перепев проще критики. Воцарилась новая мода, как лет пятнадцать-двадцать назад модно было сокрушаться о скудости нашей литературы. Коньком скороспелой и шумной «критики», практически неотличимой от самых избитых форм рекламы и всего лишь нанизывающей друг за другом зазывные клише, стала теперь тема «успеха наших авторов, особенно романистов, за рубежом». Во-первых, мне как-то не по себе от слова «успех», его место не в литературе, а в торговле и спорте. Во-вторых, переводной бум - явление всеобщее и никак не ограничивается латиноамериканской словесностью. Он - следствие книгоиздательского взлета, вторичный признак растущего благосостояния индустриальных обществ. Кто же не знает, что агенты издательств готовы перерыть сегодня все пять континентов от свинарников Калькутты до двориков Монтевидео и базаров Дамаска, только бы разыскать еще не изданный роман? Но литература - это одно, а книгоиздание - совсем другое. И вот что еще: подобные критики напоминают повадками наши зажиточные слои двадцатилетней давности. Те тоже пили только виски и шампанское, а жен одевали не иначе как в Париже. Не потому ли книга у нас не дождется высокой оценки, пока ее не благословят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке? Все это выглядело бы комедией, если бы не означало краха. Законная область критики - язык, и отказавшийся от него отказывается от права не только на суд, но и просто на слово. А перед нами полное отречение: критика отказывается обсуждать написанное на родном языке. Я не отрицаю пользы, больше того - необходимости в критике из-за рубежа; на мой взгляд, современные литературы вообще принадлежат одной литературе. Да и как я могу забыть, что из-за рубежа столько раз замечали упущенное в родном доме? Поэтому ситуация, когда зарубежный критик, пусть лишь частично и наугад, исправляет упущения и недочеты отечественных, понятна, хотя и достойна жалости. Роже Каюа (1913-1978) - французский писатель, культуролог, основатель библиотеки латиноамериканской словесности «Южный Крест», один из первых европейских истолкователей и пропагандистов Борхеса, не открывал Борхеса, он сделал то, что упустили мы, восхищавшиеся Борхесом как писателем для избранных (которым он у нас и продолжает оставаться): прочитал его в контексте мировой литературы. Вместо того чтобы повторять, как персидские соловьи и латиноамериканские попугаи, сказанное имярек в Чикаго или Милане, нашей критике стоило бы прочесть наших авторов, как Каюа прочел Борхеса - изнутри современной традиции и как ее часть. Здесь две дополняющие друг друга задачи. Во-первых, показать, что книги латиноамериканцев это особая литература, поле своих связей и противоборств. Во-вторых, описать взаимоотношения этой литературы с другими.