Коллектив авторов - Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

Для удобства в скобках приводится номер стихотворения в цикле. В самом цикле Бродского стихотворения не пронумерованы.

В феврале 1914 года русский полярный исследователь и гидрограф Георгий Седов с двумя спутниками двинулся на собаках к Северному полюсу. В пути он умер. А в 1937 году советский ледокол «Георгий Седов» был зажат во льдах Центрального Арктического бассейна и дрейфовал до самого Грендландского моря. Эти образы получили литературное воплощение в стихах Н. Заболоцкого («Седов») и, по версии С.Н. Бройтмана, в стихах Б. Пастернака, посвященных северу («Зимняя ночь»).

Этой догадкой исследователь творчества поэта В. Куллэ поделился с Е. Семеновой, о чем пишет в своей статье Е. Семенова. Поэма Иосифа Бродского «Часть речи» // Старое литературное обозрение. 2001, № 2.

Даже образ «чужой земли», самостоятельно не отсылающий к сюжету похода Игорева полка, в контексте других образов также вплетается в контекст древнерусского сюжета.

Сам Бродский свою традицию постоянного нащупывания метафизического измерения темы напрямую связывал с английской поэзией: «…я хотел переплюнуть британцев, метафизиков… я подумал: хорошо, Иосиф, тебе надо изложить на бумаге мысль или образ, или что угодно, и довести их до логического конца, где начинается метафизическое измерение. Так бы я сформулировал свою задачу, если бы умел это делать тогда» (Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000. С. 514–515).

Есть и более простое объяснение этой метафоры: серебряный самолет, уносящий парочку на Юг (см. Полухина В.П. Грамматика метафоры и художественный смысл // Поэтика Бродского. N.J., 1986. С. 69).

Девятое стихотворение в цикле является единственным, под которым обозначено место его создания — Мюнхен. Этот город вошел в историю как колыбель фашизма.

Ср. толкование этого стихотворения М. Крепсом: «Одиночество, безлюдие, безвремение заставляют поэта уноситься мыслями или в прошлое, или в будущее, но нигде он не находит ничего отрадного, ибо и прошлое, и будущее одинаково тупиково из-за своей связи с сегодняшним. Перед мысленным взглядом поэта из прошлого возникает комната в деревенском доме, где он жил со своей любимой. В настоящем же он представляет пьяного соседа, который что-то мастерит из спинки их кровати. Заканчивается стихотворение картиной полного запустения — результата разгрома жизни и любви временем» (Крепс М. Указ. соч. С. 185).

Ср. со знаменитым высказыванием И. Бродского: «Если бы мне нужно было описать то, что меня интересует, — так это то, что время делает с человеком» (Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000. С. 60). В интервью поэта эта мысль звучит неоднократно.

«Тихотворение» — само это слово весьма впечатлило голландского литературоведа, друга Бродского Кейса Верхейла: «В одном из стихотворений 19751976 годов, в которых Бродский преодолевает первую тоску эмигрантской жизни избытком стихотворной техники, он показывает свой, пожалуй, самый изящный словесный фокус. Зачеркивает первую букву в слове «стихотворение», и как по волшебству возникает слово не существующее, но понятное каждому русскому. Тихотворение, таящееся в каждом стихотворении, может значить только водворение тишины или нечто, из нее созданное» (Верхейл К. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2002. С. 172).

Пярли Ю. Лингвистические термины как тропы в поэзии И. Бродского // Труды по знаковым системам. Tartu, 1998. Vol.26. С. 257.

Козицкая-Флейшман ЕА. «Я был как все»: О некоторых функциях лирического «ты» в поэзии И. Бродского // Поэтика Иосифа Бродского. Тверь, 2003. С. 107–108.

Козицкая-Флейшман ЕА. Указ. соч. С. 112–113.

В частности, Бродский говорил о том, что в трагической ситуации надо «дать трагедии полный ход на себя, дать ей себя раздавить. Как говорят поляки, «подложиться». И ежели ты сможешь после этого встать на ноги — то встанешь уже другим человеком» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 49).

Ранчин А.М. Три заметки о полисемии в поэзии Иосифа Бродского. // Новое литературное обозрение, № 56, 2002. URL: http://nlo.magazine.ru/sientist/81.html.

Сочинения Иосифа Бродского. Т. III. СПб., 1997. С. 62

Этот мотив будет развит уже в «Темзе в Челси», датированной тем же годом: «…номера телефонов прежней / и текущей жизни, слившись, дают цифирь / астрономической масти. И палец, вращая диск / зимней луны, обретает бесцветный писк / «занято»; и этот звук во много / раз неизбежней, чем голос Бога» (Сочинения Иосифа Бродского. Указ. соч. С. 78). Смесь двух жизней в данном случае и есть волапюк. «Занято» всегда, когда человек пытается дополнить прошлое настоящим — и наоборот. Так и слово, собранное из двух языков, ничего не может обозначать. А если человек уподобляется этому слову, значит он выпал из прошлого, но не стал частью настоящего.

См. о метафорах-копулах у И. Бродского: Полухина В., Пярли Ю. Словарь тропов Бродского (на материале сборника «Часть речи»). Тарту, 1995. С. 15. В частности, здесь отмечается, что метафора Бродского основана «не только на скрытом или очевидном сходстве описываемых предметов и явлений или даже на предполагаемой аналогии между ними, но и на произвольном приписывании действий и признаков одного объекта другому, а также на допускаемом тождестве между разноплановыми денотативными сферами» (Полухина В., Пярли Ю. Указ. соч. С. 11). В цикле «Часть речи» метафоры-копулы чаще всего встречаются в грамматически осложненном виде: «Настоящий конец войны — это на тонкой спинке / венского стула платье одной блондинки…» (№ 9);«…сумма мелких слагаемых при перемене мест / неузнаваемее нуля» (№ 14).

Ен Л.Ч. «Конец прекрасной эпохи». Творчество Иосифа Бродского: Традиции модернизма и постмодернистская перспектива. СПб., 2004. С. 80–81.

Бродский И. Меньше единицы. Избранные эссе. М., 1999. С. 32.

К «моллюску» можно прибавить образы «морены», «ледника» и косвенно другие «водные» образы. Указанный мотив — элемент петербургского мифа Бродского. Еще до эмиграции в 1972 году в его поэзии появляется специфический петербургский сюжет о том, что однажды волна погребет под собой все созданное человеком: «Когда-нибудь оно, а не — увы — / мы, захлестнет решетку променада / и двинется под возгласы «не надо», / вздымая гребни выше головы, / туда, где ты пила свое вино, / спала в саду, просушивала блузку, / — круша столы, грядущему моллюску / готовя дно» (1971) (II, 416). Этот сюжет, готовящий к концу цивилизации, — постоянный элемент петербургского мифа (см. об этом подробно Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. СПб., 2003). Отсюда постоянные моллюски и морские обитатели в дальнейшем творчестве — «Колыбельная Трескового мыса» (1975), «Новый Жюль Верн» (1976), «Часть речи» (1975–1976), «Шведская музыка» (1978), «Стихи о зимней кампании 1980 года» (1980) и т. д. Однако все-таки можно выделить некоторое различие между русским и американским вариантами этого сюжета. В первом случае собственно сюжет гибели цивилизации находится в сильной позиции, во втором случае — ситуация безадресности, которая предшествовала гибели (в сильной позиции стоят строки: «оттиском «доброй ночи» уст / не имевших сказать кому»). Соответственно и гибнущая цивилизация предстает личной — это гибель не макро-, но микрокосма. О петербургском мифе у Бродского см. монографию Kononen M. «Four Ways of Writing the City»: St. Petersburg-Leningrad as a Metaphor in the Poetry of Joseph Brodsky // Slavica Helsingiesia 23, Helsinki, 2003.