Валерий Пестерев - Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия

Притча не анализирует, а лишь констатирует, художественно воплощает явления. Голдинг же соединяет романное начало и притчу. Поэтому его образ-символ, с одной стороны, тяготеет к «исследованию» природы зла (вернее, одного из его проявлений), с другой, как то свойственно притче, обобщенно воплощает непостижимую тайну и вечность «зла».

Коренящаяся в человеческой природе тайна зла имеет для Голдинга закрепленность в христианской идее первородного греха [111] И в этом смысле весьма характерна как типичная для исследователей творчества автора «Повелителя мух» точка зрения П. Грина: «Голдинг, по своей сути религиозный романист: его главная тема — не взаимоотношения людей, а взаимоотношения человека как индивидуума с вселенной (космосом); и через вселенную — с Богом». (Green P. Op. cit. — P. 63). В русской критике аналогична точка зрения А. Чамеева, который пишет: «Изображая своих героев, Голдинг не выходит, как правило, за рамки реальной действительности, но мир, который он создает, включает, наряду с реальными, теологические измерения и расколот на две противоположные сферы, воплощающие божественное и сатанинское, вечное и переходящее начала» (Чамеев А. Уильям Голдинг — сочинитель притч // Голдинг У. Избранное: Романы, притча. — М., 1996. — С. 454). . С этой тайной тайн, со стремлением приблизиться к постижению ее иррациональной сложности соотносится избранная писателем форма притчи. В сплаве условно-иносказательного и реально-достоверного, во всеструктурном охвате притчей романного произведения, в многоосмысленности и беспредельности символов, образующих сцепление смыслов и формально-иносказательную конструкцию, «Повелитель мух» — «новая притча». Одновременно она традиционна. Уверенный в том, что «выдумщик притч дидактичен, хочет преподать моральный урок» [112] Golding W. The Hot Gates… — P. 85. , Голдинг продолжает традицию библейского «рассказа с нравоучением». Выделяя в своих «метафорических воплощениях», как осмысливает С. Рушди своеобразие притч Голдинга, «мораль как особый аспект произведения» [113] Haffenden J. Novelists in Interview. — L.; N.Y., 1985. — P. 247. , автор «Повелителя мух» дает сложное и изощренное толкование, рожденное трагическим сознанием ХХ века, «существа человеческого», будучи глубоко убежденным, что только в самопознании— надежда и спасение человека.

И одновременно Голдинг-художник всем своим творчеством выкристаллизовал особую прозаическую форму — роман как притчу. Способ ее возникновения и существования — многоуровневый художественный синтез, явный в синкретизме романно-повествовательного, изобразительного, психологического и притчево-выразительного, символического, пародийно-травестирующего, конечно, в единстве традиционно-жанровых свойств и обновленно-параболических.

Гуманистической озабоченностью, ракурсом проблемы зла — человек в столкновении со злом в мире и в самом себе — роман У. Фолкнера «Притча» (1954) близок «Повелителю мух» Голдинга. Соприродны эти произведения параболической романной формой, разноструктурность которой в ХХ столетии обнаруживается в разной художнической работе с ней Фолкнера и Голдинга.

Роман «Притча» не случаен в творчестве Фолкнера, хотя и стоит особняком в его писательском наследии. К нему привела логика художественного познания мира и человека. Как заявлял сам Фолкнер в одном из интервью, его стремление к «наиболее всеобъемлющему и проникновенному выражению своего понимания жизненной правды» воплотилось в попытке выразить с наибольшей наглядностью свое итоговое понимание истины [114] Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. — М., 1985. — С. 161. . Ее суть Фолкнер сформировал в речи при получении Нобелевской премии по литературе в 1950 году: «Я отвергаю мысль о гибели человека… Я верю, что человек не просто выстоит, он восторжествует. Он бессмертен не потому, что никогда не иссякает голос человеческий, но потому, что по своему характеру, душе человек способен на сострадание, жертвы, непреклонность» [115] Там же. — С. 30. . По времени совпадающая с работой писателя над «Притчей», эта речь — в ее гуманистической сути, идее человека — непосредственно связана с романом Фолкнера, который, как постоянно отмечают многие исследователи, и публицистически, и художественно, и образно-иносказательно воплотил свою «веру» в этом произведении [116] См., например: Noon W.T. Modern Literature and the Sense of Time // Stevik Ph. Op. cit. — P. 296; Ruland R., Bradbury M. From Puritanism to Postmodernism: A History of American Literature. — L., 1992. — P. 313; Анастасьев H. Фолкнер: Очерк творчества. — М., 1976. — С. 172—173. .

Работая над этим романом в 1944—1953 годах, Фолкнер жил грандиозным замыслом создать книгу, по масштабу равную «Войне и миру», «только на наш манер, о наших временах, на нашем языке» [117] Цит. по кн.: Анастасьев Н.А. Владелец Йокнапатофы (Уильям Фолкнер). — М., 1991. — С. 329. . Однако написанное Фолкнером не дотягивало до совершенства замысла, ибо, как справедливо писал, высказывая общее мнение, ценимый автором Малколм Каули, «"Притча" возвышается над другими романами этого года, подобно собору, правда, несовершенному и недостроенному» [118] Там же. — С. 355. И по сей день в работах англо-американских литературоведов отмечаются «длинноты» и «объемность» романа, «риторические излишества» и «упрощенность» художественной манеры. См.: Swiggard P. The Art of Faulkner's Novels. — Austin: Univ. of Texas Press, 1962. — P. 184; Ruland R., Bradbury M. Op. cit. — P. 313. . Как заявлял сам Фолкнер, вслед за Томасом Вулфом, пытаясь «весь мир плюс себя или мир, пропущенный сквозь себя» уместить не в одну книгу, а «выразить все в одном предложении: между заглавной буквой и точкой» [119] Письмо М. Каули, начало ноября 1944 года // Фолкнер У. Указ. соч. — С. 416. , он пишет о новом пришествии Иисуса: Xристос снова явился в мир и снова был распят.

Обращаясь к «средствам поэтической аналогии, аллегории» [120] Заметка Фолкнера «О романе «Притча» написана в конце 1953 или начале 1954 года. Фолкнер У. Указ. соч. — С. 52. , Фолкнер заявлял в интервью, что «в «Притче» нельзя было обойтись без христианской символики» [121] Там же. — С. 235. . Осмысливая природу религиозных убеждений писателя, которые остаются непоколебимыми на протяжении всей его жизни, Ф.Б. Райс правомерно утверждает: «Его христианские воззрения нельзя отнести ни к традиционным… ни к ортодоксальным, хотя они имеют много общего с некоторыми направлениями неортодоксальной и экзистенциальной теологии… Скорее всего, Фолкнер гуманист или, если говорить точнее, человек, не верящий в сверхъестественное, представитель христианского символизма, которому чужда идея неземного блаженства» [122] Rice Ph.B. Faulkner's Crucifixion // William Faulkner: Three Decades of Criticism / Ed. by F.J. Hoffman and O.W. Vickery. — Machigan State Univ. Press, 1960. — P. 376—377. . Убежденный, что «христианство есть в каждом из нас», Фолкнер воспринимает его как «индивидуальный кодекс поведения, благодаря которому человек становится лучше, чем того хочет его природа». «Религиозные аллегории — это эталон, которым человек измеряет себя, чтобы узнать, что он собою являет», — говорил он в интервью. Эти аллегории, полагает писатель, жизненно важны, поскольку они «указуют человеку пути самопознания, помогают выявить собственный моральный кодекс» [123] Фолкнер У. Указ. соч. — С. 235. . На основе этих по силе выразительности универсальных для Фолкнера аллегорий он структурирует свой притчевый мир.