Валерий Пестерев - Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия

Хотя все эти смыслы и расширяют ассоциативно-семантическое пространство метафоры лабиринта Робб-Грийе, у него, как у Х.Л. Борхеса или У. Эко, свой персональный образ-миф лабиринта. Для Борхеса лабиринт — «явный символ вмешательства» «или удивления, из которого, по Аристотелю, родилась метафизика». «Чтобы выразить это замешательство, — как поясняет Борхес, — которое сопровождает меня всю жизнь… я выбрал символ лабиринта, вернее, мне понадобился лабиринт» [182] Интервью с Марией Эстер Васкес. Борхес Х.Л. Указ. соч. — Т. 3. — С. 425. . Рационально-образным пониманием лабиринта как состояния (или предсостояния) поиска близок Борхесу и Эко, заявивший в своих «Заметках на полях», что «абстрактная модель загадки — лабиринт». Ибо, по Эко, и «медицинский диагноз, научный поиск, метафизическое исследование», как и романный детективный сюжет, — в равной мере догадка. «Ее модель — лабиринт, пространство — ризома» [183] Эко У. Заметки на полях «Имени розы». — С. 99. .

При всей смысловой бинарности и полизначности лабиринт у Борхеса и Эко — реальность поиска (или устремленности к нему), у Робб-Грийе — это реальность кажущегося, миража и иллюзии, в состоянии которых пребывают солдат и повествующий аноним. Механизм образотворчества — не логическое уподобление с неизбежным «как», а метафорическая переносность: лабиринт суть реальность. «Лабиринт» и «жизнь» сближены до столь высокой неразличимой взаимопроникаемости, что образуют самодостаточную художественную данность. Она возникает только на уровне авторского (а затем — и читательского) сознания. Созерцающий аноним констатирует повторяемость ситуаций, похожесть окружающего, от мелких предметных деталей до общего колорита, отмечает каждый очередной тупик, безвыходность. Но как цельное лабиринтное изображение фокусируется во «взгляде со стороны» — сверху (ведь и любой лабиринт визуально-цельно воспринимается именно в этом ракурсе).

Помимо вторично возникающих свойств лабиринта — миражей и иллюзий, его первичные свойства — повторяемость, замкнутость пространства и неизбежные тупики— перенесены в метафорический «лабиринт как мир» Робб-Грийе. В его романах нет начал(истоков), существуют только повторения, считает Ж.К. Варей. «Ничто не начинается, все в который раз возобновляется» [184] Vareille J.C. Alain Robbe-Grillet l'étrange. — P., 1981. — P. 121. . В лабиринте повторения множатся в замкнутом пространстве, становясь повторением повторения и одновременно замыкая пространство. И в тексте романа, и в его заголовке не дается даже возможности открытости, не «Лабиринт», а «В лабиринте» (« Dans le Labyrinthe») [185] «Столь часто повторяющиеся в современном романе образы замкнутости, — пишет Ж.К. Варей, — это стремление к закрытому пространству (созданные воображением комната, город, остров, замок) переносят в то состояние лабиринтных фантазий, где соединяется беспредельность и замкнутость: совершенный, созданный воображением образ, возможности и функционирование которого по-разному определяют мысль каждого нового произведения» (Vareille J.C. Op. cit. — P. 29). . И французский предлог «dans» в общероманном контексте, бесспорно, имеет усиленный смысл «внутри».

Повторяемость и замкнутость столь определяющи в метафоре-лабиринте, что их взаимосвязь — как логика развертывания метафоры — доведена до идентификации и взаимозаменяемости. Участь солдата, замкнутого в лабиринте городка, собственно говоря, не отличается от участи «местоименного повествователя» в замкнутом пространстве комнаты. Подобие как повторяемость становится не только формой обобщения, но художественно абсолютизируется. Мотив поиска цели или блуждания в лабиринте оборачивается возвращением к первоначальному, исходному, переходит в мотив тупиков. Постоянна безвыходность — экзистенциальная данность.

Метафора Робб-Грийе возникает и разворачивается в картину описательно, при предельной сконцентрированности на предметности, вещности, материальности в их общеродовых свойствах, но не индивидуальных (что, как известно, и дало основание критикам определить особенность «нового романа» Робб-Грийе словом «шозизм»).

С абсолютизацией идеи экзистенциальной вещности связано у Робб-Грийе в этот период творчества, на рубеже 50— 60-х годов, и представление о человеке. Формула Робб-Грийе «Вещи есть вещи, человек — только человек», полагает Р. Шанпини, «означает: человек — нечто вроде вещи среди других вещей, и не столь важна ее индивидуальность; человек — только вещь, пребывающая в пространстве и времени» [186] Champigny R. Pour une esthétique de l'essai. — P., 1967. — P. 65. . И в романе Робб-Грийе атомарно, как вещи-в-себе, сосуществуют «город-лабиринт» и «солдат». И единственная возможность их «контакта» — это возникающие иллюзии, образной формой которых в метафорическом романе Робб-Грийе являются пронизывающие все повествование метаморфозы [187] «В числе определяющих сюжет и структуру романа связующих начал необходимо выделить «раздвоение», часто связанное с метаморфозами, — пишет Б. Морриссетт. — Это такие «пары», как картина — кафе, картина — фотография, комната повествователя и комната молодой женщины, солдат-протагонист и солдат-муж (молодой женщины) или солдат-друг, молодая женщина — официантка и так далее» (Morrissette B. Op. cit. — P. 174). .

Созерцаемая «я» гравюра, детально описанная в начале романа, переходит в «живую» сцену — повествование о солдате. А по мере рассказа о происходящем, время от времени, изображенное становится описываемой картиной. Казарма, куда попадает больной солдат, превращается в кафе, где периодически появляется тот же персонаж. А увиденная им фотография в одной из комнат оживает: смотрящий на нее солдат-герой преображается в солдата на снимке. И блуждания солдата — это тоже одна из иллюзий-метаморфоз. Его хождения по городу — видимость изменений. Кажущаяся возможность пространства и времени, их изменений или возможность их новизны оборачивается неизменностью повторений.

Механизм превращений — ассоциативное переключение авторского сознания, а возможно, это и чередование (наплывы) реально-сиюминутного и воображаемого, представляемого, возникающего в сознании анонима-повествователя или солдата. Истоки этих метаморфоз лишены, как правило, точных личностных примет. Неопределенность и неопределимость — свойство романной поэтики Робб-Грийе. Поэтому его метаморфозы иррациональны, но неизменны в сущностном или в приближении (ощущении) его. Взаимопревращаемость одного персонажа в другого, происходящего в изображенное (на гравюре, фотографии), как и совмещение разных сцен, воплощает постоянство, единообразие бытия как жизни в лабиринте, в «мире-в-себе».