Валерий Пестерев - Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия

Аналогично всепроникающ и вариантен лейтмотив «воды» у Гринуэя — «удивительная стихия, по словам режиссера, с которой увлекательно играть, хотя бы в силу ее фотогеничности» (28). Гринуэй в большей мере, чем Павич, «homo ludens», склонный как художник к «тотальной привычке "играть вообще"», «когда не важен результат игры, главное, что ты играл» [564] Искусство кино. — 1996. — № 11. — С. 86. . И его эстетская, игровая работа с образом «воды» осуществляется и в буквальном, и в метафорическом смыслах. Как и Павич, он мыслит этот мотив в общекультурном символическом контексте [565] О множественности символических смыслов «воды» см.: Бидерманн Г. Указ. соч. — С. 42—44; Похлебкин В.В. Указ. соч. — С. 92—94. , который, однако, минимализируется, поглощаемый индивидуальным видением и субъективным образотворчеством.

Музыкально-вариационно повторяясь и образуя сложные художественно-смысловые узоры в каждом из произведений, мотивы «соли» и «воды» получают, как того желал в киноискусстве Ален Рене, «формальное развитие», воздействуя на зрителя (читателя) непосредственно своей формой [566] Ален Рене / Сост. и пер. с фр. Л. Завьяловой и М. Шатерниковой. — М., 1982. — С. 169. . Так, в «Хазарском словаре» мотив «соли» формально видоизменяется благодаря уподоблению в сравнении, касающемся Атех: «Говорят, что, как и солей, было у нее семь лиц» (25). И тот же путь формального преображения — через метафоризацию лейтмотива: «на лице его сияла счастливая, хорошо посоленная улыбка» (154) [567] «…Nosio jedan od najvedrijih osmeha na licu, dobro posoljen osmeh kako su govorili» (146). ; «на улице их ждал ветер, который посолил им глаза» (171) [568] «Napolju ih doceka jugo i posoli im oci» (176). .

В «Книгах Просперо» вариация лейтмотива «воды» — падающая капля. Данный в самом начале фильма этот формально саморазвивающийся образ возникает в синхронной визуальной и звуковой оформленности. Движением и формой воспроизводя нависающую и падающую каплю, эта изобразительная метафора прозрачна и хрупка, как стекло, а разлетающиеся при ударе брызги малоотличимы от стеклянных осколков. И то же совмещение в звуковой форме образа: звучание в вакууме ударяющейся о твердую поверхность капли и разбивающегося тонкого стекла. И чисто формальный момент образного саморазвития — внезапно возникающее быстрое чередование двух изображений капли: падающей сверху и подскакивающей снизу. Иной эффект формального развития этой метафоры в финале «Книг Просперо». Обновление происходит благодаря наложению изображения падающей сверху капли на ее же перевернутое. В стремительной смене кадров эта «капля» чередуется с взметнувшимся пламенем, а тяжелый и одновременно облегченный звук брызг-осколков дополняется и оттеняется звуком огненного всполоха.

Гринуэй — «один из самых чутких к духу настоящего времени художников». Эти слова А. Гениса [569] Иностранная литература. — 1996. — № 9. — С. 241. впрямую относятся и к Павичу, подобно тому как восприятие А. Генисом «Хазарского словаря» как «апофеоза формы» [570] Иностранная литература. — 1993. — № 7. — С. 240—242. должно отнести и к «Книгам Просперо», поскольку произведения Павича и Гринуэя (а к эстетическому формализму, что очевидно, их творчество не сводимо) воплощают одну из парадигм искусства XX века — приоритетное значение стиля [571] В.П. Руднев определяет это свойство как один из 10 «принципов прозы XX века»: «приоритет стиля над сюжетом» (Руднев В.П. Словарь культуры XX века. — С. 239). , но во множестве современных форм и структур — стиль поэтический.

Поставленный здесь акцент вызывает необходимость осмысления «Хазарского словаря» в контексте современного постмодернистского творчества. В современных исследованиях Павич неизменно рассматривается как один из значительнейших писателей сербского постмодернизма, наряду с Данило Кишем, поскольку (полагает Э. Можейко) два лучших его романа — «Хазарский словарь» и «Пейзаж, нарисованный чаем» — и по духу, и по форме постмодернистские произведения [572] International Postmodernism: Theory and Literary Pratice / Ed. by H. Bertens and D. Fokkema. — Amsterdam; Philadelphia, 1997. — P. 444—445. . Однако «Хазарский словарь» часто излишне категорично причисляют к постмодернистским. Название статьи М.А. Слащёвой — «Мифологическая модель мира в постмодернистской прозе Милорада Павича» — говорит само за себя. Раскрывая двойственность романа Павича — его фольклорно-мифологическую основу — и одновременно выявляя черты постмодернистской поэтики «Хазарского словаря», М.А. Слащёва полагает, что «постмодернистская формула «мир как текст» вполне соответствует прозе Павича» [573] Вестник Московского университета. — 1997. — № 3. — С. 45. . И анализ его прозы, фактически, выявляет, по мнению исследовательницы, «скрытое… родство постмодернистского и мифологического сознания» [574] Там же. — С. 52. . В том же аспекте дуализма художественности воспринимает и оценивает роман Павича и В. П. Руднев, для которого «Хазарский словарь» — «одно из сложнейших и прекраснейших произведений современного постмодернизма», с одной стороны, но с другой, этот роман — «квинтэссенция» этого искусства и одновременно «в каком-то смысле и его отрицание», «альтернатива ему» [575] Руднев В.П. Словарь культуры XX века. — С. 345, 348. .

Как видим, вопрос о художественной природе «Хазарского словаря», действительно, к однозначному ответу не может быть сведен. Вне сомнения, как считает Т. Калугина, «в известном смысле постмодернизм стал фокусом нашего самосознания, «атмосферным» параметром действительности» [576] Калугина Т. Постмодернистская парадигма как защитный механизм культуры // Вопросы искусствознания. — 1996. — № 1. — С. 193. . И поэтому в поэтике «Хазарского словаря» явна постмодернистская художественность: замещение «натуры» «культурой»; цитатность (в широком смысле) и многообразие ее приемов, от прямой цитаты до скрытого и аллюзионного цитирования; вторичность романного текста как «отражения отражения»; интертекстуальность (внутрироманный и «внешний» диалог текстов) и гипертекстуальность (соединение разнородных текстов); полистилистика (от стиля научных словарных статей до фольклорных форм). Однако более ощутимо в «Хазарском словаре» поэтическое преображениепостмодернистского стиля, его пластическая совмещенность с поэтической структурой.

Общепризнано, что роман XX столетия видоизменяется во многом под мощным воздействием, более того, из-за внедрения в его художественный мир эссе. Вместе с тем те явления, которые в литературоведческом обиходе именуют «романом-эссе» или «романной эссеистикой», аналитически не осмыслены, а, фактически, только констатируются [577] Основательная и глубокая разработка проблемы «эссеизма в культуре Нового времени» М.М. Эпштейном содержит освещение и «эссеизацию литературы», но в обобщенно-культурологическом виде (Эпштейн М.Н. Указ. соч. — С.363—370). . А тем более, когда речь идет о романной форме. Ведь очевидно, что понять и почувствовать природу художественной формы таких произведений, как, скажем, в классическом наследии XX века, «Человек без свойств» Р. Музиля, «Фальшивомонетчики» А. Жида, «Иосиф и его братья» и «Доктор Фаустус» Т. Манна, а в литературе последних десятилетий — «Женщина французского лейтенанта» Дж. Фаулза, «Загадка Прометея» Л. Мештерхази, «Имя розы» У. Эко, «Пушкинский дом» А. Битова, «Бесконечный тупик» Д. Галковского, невозможно без осмысления в них значимости эссеизма.