Валерий Кузнецов - Научное наследие Женевской лингвистической школы

А. Фрей развивал функциональный подход к понятию нормы. Понятие нормы он противопоставлял пуристической точке зрения и за основу принимал соответствие выполняемой функции [Frei 1929: 18].

Ш. Балли, подобно А. Фрею [Ibid.] [69] , считавший, что то, что сегодня считается ошибкой, завтра может стать нормой [70] , предлагал составить список и описание речевых ошибок: «...это могло бы сослужить прекрасную службу новым поколениям лингвистов» [Bally 1935: 43].

Степень осознания нормы Балли связывал с развитием общества. В ходе унификации, к которой стремятся все цивилизованные языки, между членами языкового коллектива исчезают языковые различия, что сопровождается распространением нормы на всех членов коллектива [Ibid.: 181].

Являясь приверженцами синхронного описания языка, Балли и Сеше выступали против исторического объяснения нормы [Ibid.: 183]. Отказавшись от историзма в лингвистических исследованиях, для объяснения нормы они были вынуждены прибегать к такому неопределенному и субъективному феномену, как языковое чутье говорящих субъектов, которые интуитивно чувствуют, что, например, вопросительные формы, характерные для разговорного французского языка Tu es malade? C’est-y que tu es malade? соотносятся со средними формами Es-tu malade? Est-ce que tu es malade? [Bally, Sechehaye 1928: 48]. А отсюда один шаг до заключения, что в статической лингвистике точка зрения лингвиста должна совпадать с точкой зрения говорящего субъекта [71] . Однако, как показал в своих работах выдающийся отечественный лингвист академик Л. В. Щерба, изучение исторического становления нормы является важным для ее правильного толкования [Щерба 1957].

Понятие языковой нормы было свойственно языкознанию на всех этапах его развития. Оно связывалось, как правило, с разными концепциями и получало различное терминологическое обозначение. В XVII – XVIII вв., например, это были идеи нормативных грамматик и словарей [72] . Последнее было свойственно западной и, в особенности, французской традиции (так подходил к определению нормы Вожла в своих «Заметках о французском языке», вышедших в 1647 г.). В языкознании XIX в. проблема нормы обсуждалась как соотношение общечеловеческого (логического), национального и индивидуального (психологического); младограмматики выдвинули понятие узуса, противопоставив его искусственности литературно-письменной нормы и индивидуальности речевого акта. Особенно актуальна стала проблема нормы в лингвистике ХХ в., когда она стала разрабатываться, с одной стороны, в связи с проблемой реализации языковой системы, а с другой – в связи с изучением литературных языков и культуры речи.

Языковая норма в современных теориях выводится из сравнения ее с системой языка и речью. У Л. Ельмслева определение нормы связано с принципиальным противопоставлением понятия схемы (схема или система языка понимается Ельмслевым чисто формально, как совокупность абстрактных отношений, существующих между элементами, независимо от фонетической или семантической характеристики последних) понятиям нормы, узуса и индивидуального акта речи, представляющим в своей совокупности разные аспекты языковой реализации. Однако подлинным объектом реализации Ельмслев склонен считать лишь узус, определяемый как «совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе». По отношению к узусу акт речи является его конкретизацией, а норма – «материальная форма, определяемая в данной социальной реальности» – излишней абстракцией [Ельмслев 1965].

Хотя Л. Ельмслев в целом довольно негативно оценил понятие нормы, его попытка рассмотреть схему языка и речи Соссюра оказала известное влияние на других лингвистов, в частности, на Э. Косериу, концепция нормы которого приобрела сторонников и среди ряда отечественных языковедов. Характеризуя систему языка как «систему возможностей», Косериу определяет норму как «систему обязательных реализаций» [Косериу 1963: 175]. Через систему, согласно Косериу, выявляются структурные потенции языка, а норма соответствует реализации языка в традиционных формах.

Норму можно рассматривать не только в собственном языковом, но и в социальном аспекте. К данному аспекту относятся разные формы осознания и оценки обществом объективно существующих языковых норм. Здесь уместно вспомнить концепцию функциональных языков Пражской лингвистической школы. Язык существует в различных функциональных проявлениях (на современном этапе это язык поэзии, язык театра, язык радио, публицистика, научное творчество, обиходно-разговорный и т. д.). В каждом из этих «языков» имеются свои характеристики, задаваемые внеязыковыми факторами. Пражские лингвисты выдвинули так называемый «функционально-телеологический» критерий правильности, который в несколько модифицированной форме рассматривался и другими лингвистами [Щерба 1957]. Речь в этом случае идет о выборе «правильных» языковых средств в соответствии с целеустановкой и условиями коммуникации.

Понятие языковой нормы, несмотря на значительные колебания в его определении, а также недостаточную разработанность отдельных аспектов этого понятия, является важным и необходимым для характеристики языка в связи с его функционированием.

Проблематика самостоятельных направлений исследований, сформировавшихся в рамках Женевской школы, обусловлена индивидуальными научными интересами ее представителей, ходом развития лингвистики и смежных наук, а также воздействием ее основателей Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевского, в трудах которых был заложен функциональный подход к исследованию и описанию языковых явлений, получивший развитие в работах последующих поколений представителей этой школы.

В языкознании конца XIX – начала XX в. проблематика отражения в языке наших эмоций, аффекта в широком смысле, изучалась с разных сторон. Р. Мерингер [Meringer 1895] и Г. Шпербер [Sperber 1914] исследовали действие аффекта на фонетические и семантические изменения. Ж. Марузо [Marouzeau 1929], Г. Гребер [Gröber 1906] и Л. Шпитцер стремились установить воздействие аффективности на различные аспекты языка: фонетику, синтаксис. Большое место аффективному языку уделил в своей работе «Язык» Ж. Вандриес. «...во всякой речи, – писал он, – нужно различать то, что нам дает анализ представлений, и то, что говорящий в нее вносит своего: элемент логический и элемент аффективный» [Вандриес 1937: 135]. Аффективное противопоставлялось интеллектуальному [73] Л. Шпитцером: «Аффекти вная речь отличается от интеллектуальной тем, что оставляет невыраженным, заменяя паузами, интонацией и жестами или дополняя контекстом и ситуацией то, что интеллектуальная речь передает в словах; тем, что она повторяет то, что достаточно сказать один раз, чтобы было вполне понятно; далее тем, что она не пользуется строго объективными словами, а также и тем, что располагает слова в предложении в тех местах, которые в интеллектуальной речи предназначены для других членов предложения» [Spitzer 1929: 275].