Андрей Ранчин - Вертоград Златословный

Я одинок, как глаз,
Исторгнутый из косицы.
Пусть совершится сейчас,
Что Бог предрешил свершиться.

Представь этот город, где ветер рвет воздух,
Где дышит река в белом ломком покрове,
Где храмы, как свечи, стоящие в вате,
В подтаявшей соли февральского снега.
Представь этот город — лишь лай за забором
Напомнит о том, что еще он не умер,
Что теплится жизнь в ветхих хрупких домишках.
Представь этот город под небом посконным,
Чья серая ткань вся пронизана солнцем,
И блики играют в ручье и в оконцах,
В хрусталиках льда и зрачке твоем карем.
Представь этот город — и дрожь поцелуя,
И наши объятья, и ветер, и ветер…
Представь этот город, представь этот город…

Дождь

Так плачет деревня, увязнув в воде по колена —
И серая плоть разбухает от мокрого ветра,
И слепо-мутны и бесцветны глаза избяные.
Как стонут и стынут дома под ударами плети,
Под небом сермяжным дырявым!.. И разоренных
Деревьев ломаются голые руки и просят о солнце.

Погребение Владимира Мономаха

Он ехал в санях, обернувшись назад, и пытался увидеть
Себя у начала дороги, где небо встречалось с землею.
И слышал он плач, колыбельную матери, возглас
Священника, теплую влагу купели. Но сам был безгласен
И сух, как сгоревшее древо, и хладен, как пепел,
Просыпанный в снег. Чьи-то тени его обступали:
Чем дальше он ехал, тем их становилось всё больше.
Он вспомнил все семьдесят славных походов —
На юг и на запад, к востоку, на темную полночь.
И он удивился, как много убил их. И он удивился,
Что мертвые не отставали,
Хоть кони не сбавили шаг и полозья беззвучно скрипели.
Еще удивился, что все они были похожи:
Лицо у них было одно и рубахи — у половцев, русских
И прочих, кого он не знал никогда и не помнил.

Ему было знобко под взглядом незрячих глазниц.
Они же смотрели сквозь бренную плоть,
сквозь прозрачную душу…
Куда — ни они и ни он то не знали.
… А небо топорщилось, мялось, хрустело
И кутало всех в грубый саван из нищего снега.

Лети, голубь сирый, покинув ковчег
двух сведенных ладоней
Последнюю землю, скиталец пернатый, отныне бездомный!
Сквозь сито дождя, острый свет и бесформенный воздух,
Спеленутый снегом. Лишь ангелов льдистые гнезда
Висят в пустоте, что невеждами прозвана твердью,
И их голубые лампады качает космический ветер.
Лети, под тобою моря, но нет якоря веры и ветки,
Лишь перистый пепел тумана. На небе нет метки,
И не было карты у Ноя. И не было более места —
Ни мокрого и ни сухого, ни жердочки и ни насеста.
Теперь ты один навсегда. Мир исчезнул и кануло время.
О том, что ты жив, говорит лишь сердечка
прерывистый трепет.
Быть может, бескрылые птицы, в воде уцелели лишь рыбы.
Но эти немые созданья ответить тебе не смогли бы.

Лети, мой воздушный кораблик, мой зяблик,
комочек бесцветный!
Последний мой стон и мой вздох, голос блеклый и бедный…
Ни пуха тебе ни пера, ни крупы и ни теплого хлеба.
Ты был — и ты есть — тебя нет — ты не будешь и не был.

Протопоп Аввакум

Заскуют кузнечики молоточками,
И земля разверзнется матушка.
И придет на суд Аввакумушка,
Чтоб судить царя со злым Никоном.
Запалится огнь бурнопламенный,
Закричит тут царь со злым Никоном.
Будет царь тогда в муке корчиться,
Лопнет брюхо тут патриархово,
И закаплет жир на сыру-землю:
лыбнется тут Аввакумушка,
Кротко и безгневно осклабится.

Молитва Сергия Радонежского

В глухом лесу, затерянном от солнца,
Молился он и, слезно призывая,
Спасителя и Мать Его, молил Их.

Стояла кровь в следе копыта конском,
Тянуло гарью с пепелищ залесских,
И над землей стоял уже умолкший
Крик обесчещенных, израненных, избитых.
И мысленным проникновенным взором
Он видел праведных дворы над черным
И под лазоревым небесным сводом.
Они так далеко были отсюда,
Что если б встать всем лучникам татарским
На расстоянии стрелы полета
Один перед другим, из них последний
Не ближе б был к селеньям тем, чем первый.
Там пахнет фимиамом хлеб несжатый.
И мед на дне колодца. Посредине есть ток,
На коем веет Спас людские души,
Уносит ветер их грехи, как сор.
Несчетно чистых зерен там. Иные —
Что чище чистых — в птиц превращены
И на смоковницах сидят тенистых.
И льется пенье их над тем селеньем.

И мысленным проникновенным взором
Он глянул вниз — и там все было чёрно,
Черней крыла вороньего ночного.
И слабо доносился крик оттуда.
Он видел кровь в следе копыта конском,
И горький пепел из селений грешных
Порою долетал сюда и падал,
Кружась, на домы праведных спасенных…

Анна Кашинская

У кромки воды она снова стоит онемело.
А вверх по реке поднимается гроб. Так, как прежде…
Вновь мгла изливается в сердце, и боль ломит тело,
И точит сухая слеза изможденные вежды.
Есть стороны света и времени года четыре,
И на четырех мир замешан стихиях скудельный.
Четырежды мертвых опустят в могильные дыры:
Два сына и муж. Внук его. И над Тверью над пленной
Над Волгой замерзшею билась отсталая чайка, —
Найти не могла ни живой, ни умершей водицы.
И сдавленный воздух татарская била нагайка.
И солнечный луч от беды под землей схоронился.
Покроет их каменный свод с четырьмя парусами,
И ангел изронит перо, и орел заклекочет,
И лев со быком к их тепло припадут изголовью.
Вода пахнет горем. И выплакан досиня воздух.
Затоптан огонь, и земля корчит рот свой от раны.
Забвенье, затьмачье, засмертие зачеловечье.
Загонишь за Адежь — уронишь — потом не воротишь.
Ни мыслию быстрой, ни косноязычною речью…
тоять, как свеча, изгорая душою и плотью.
О том, что познала, не скажет испуганный Кашин,
Ни инок Фома, ни московский писец и ни басма.
А с неба — не белая манна, а черная сажа:
Пришла Калита. — Отворяй ворота. Будут казни.

И было в судьбе ее только четыре потери.
И только тщета — словно солью поили морского.
А в детстве хранитель ее сплел венок ей из терний.
Чтоб стала спустя много лет после смерти святою.

Афанасий Никитин

Написах я грешное мое хожение
за три моря: первое море — Хвалисское,
второе — Индейское,
третье — Черное…
…Чужие на небе звезды, и вода в кувшине, и лепешки,
пропахшие дымом печным.
И не вем, нынче пост или праздник.
Ведь вышедший в тверь не войдет никогда в ту же реку.
И зная, где он, странник слышит не звон колокольный,
а пенье стрелы по-татарски, индейски, персидски.
Пройдя через волглую мглу и железны ворота,
забудь свое имя и веру, оставь свою жизнь,
не хвались, что вернешься обратно.
Недобры раджи на Руси, и бояре индейстии люты.
Алла-иль алла, олоур, Боже правый, великий, единый,
пророки его Илия, Моисей и Мухаммед.
Коснеет в гортани язык, и перо разрывает бумагу.
Аз есмь небогат, аз есмь гол человек,
будто сокол, и персть возвращается к персти,
ко Богу, его же забыл. Иль-алла, олоур, аналаур.
За Черное море мой путь в город смол и молений.
Индейская птица Гугук прилетает на русские избы,
садится на кровлю, огонь изрыгает из клюва,
и смерть посещает тот дом…