Линор Горалик - Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

ГОРАЛИК Что удержало?

СКИДАН Ох, разное. Во-первых, тот же язык: я понимал, что мне надо будет переходить на английский, то есть начинать все сначала. По-другому я не мыслил, быть русским литератором в Америке казалось мне анахронизмом. А это минимум несколько лет, в течение которых надо же на что-то существовать. На что? Зависеть от девушки – морально, экономически, – использовать ее, а потом, не дай бог, расстаться? Как-то гнусно. Если бы меня пригласил какой-нибудь университет, я бы, может, и решился. Во-вторых, Петербург, я все-таки очень привязан к Петербургу, да и к родителем, тогда еще бабушка была жива… И, может быть, меня еще Виктор Лапицкий удержал. Он знал эту американскую девушку и хорошо знал Нью-Йорк, он видел, как меня колбасит, и не прямо, а как-то за фляжкой виски в подворотне пробросом мне что-то такое дал понять про себя. Но соблазн начать новую жизнь был очень сильный. Причем не однажды. Сейчас, думаю, я уже как-то с этим справился.

ГОРАЛИК Что произошло дальше – психологически?

СКИДАН Потом была короткая история с журналом «Красный», которая заставила меня уйти из котельной. Делал журнал Миша Борисов, классный фотограф, он до этого сделал журнал «Петербург на Невском», первый в Петербурге глянец на скрепке, я для него года с 98-го писал про книжные новинки. И когда возникла затея с «Красным», я подумал: Миша сделал «Петербург на Невском» с нуля, почему бы ему не сделать и нормальный культурный журнал? Я как-то поверил, зарплату хорошую предложили, сулили вообще золотые горы, личный компьютер, чуть ли не свой кабинет. Я вел там книжную рубрику, но иногда писал и про выставки, и про окололитературный бомонд. Из интервью, которые я брал для «Красного», составилась бы неплохая книжечка: Шнур, Горчев, Секацкий, Спирихин, Уэлш, Чечот, Деготь, Осмоловский… Поначалу денег было немерено. Потом одному из пайщиков журнал разонравился, он решил забрать свою долю, и с этого момента начались неурядицы. Просуществовал журнал три года, с 2002-го по 2005-й. Между культурой и гламуром трудно усидеть. Получалось ни то ни се, но в этом была своя прелесть, такой высоколобый глянец для бедных. Многие жалеют, что журнал больше не выходит. Год уже как не выходит. Однажды Александр Сигле, продюсер Сокурова, собрал нас, сказал: «Ребята, я столько вложил в журнал, на эти деньги я бы мог уже остров себе купить в Средиземном море»… С тех пор я безработный. В котельную возвращаться тяжело чисто психологически. Зарабатываю переводами. Недавно закончил новую биографию Эйзенштейна для Европейского университета. А сейчас перевожу «Хронологию» Даниэля Бирнбаума для «НЛО», о современном видеоискусстве. Не ах какие деньги, но жить можно.

ГОРАЛИК А в «глянец» пойти?

СКИДАН Да, но тогда придется уже не про книжки писать, а про что-то другое. Пока не приперло, я лучше буду умные книжки переводить, все-таки попристойнее, да и пользы больше. Штука в том, что в «Красном» у меня возник синдром нечистой совести. В котельной, где я общался с пролетариатом и сам себя пролетариатом ощущал, у меня не было проблемы с самоидентификацией. В смысле душевного покоя все было очень понятно и просто. А в «Красном», на волне некоторой сытости и общения с буржуазной средой, эти проблемы возникли. Отсюда, собственно, и мое полевение, довольно резкое, – от противного. Поэтому и книжку свою я назвал «Красное смещение» – одно из значений, наименее очевидное, это как раз отсылка к журналу, к тому новому опыту, который связан для меня с работой в «Красном». Там я осознал себя наемным работником нематериального труда, одновременно привилегированным и бесправным. Для меня это был важный период, я многому научился, но возвращаться к журналистике не хотел бы. Набиваешь руку, а потом сам же себя начинаешь за это ненавидеть. Так что, хотя хлеб переводчика – это тяжелый хлеб, я чувствую себя сейчас душевно более здоровым и мобилизованным. Тут ведь в чем еще крючок: все эти фуршетики, презентации, вернисажи, закрытые показы… это развращает. Живешь прикормленным, как будто в красивом аквариуме, за стеклом, а грубая реальность – с бездомными, с убийствами мигрантов – где-то там, по другую сторону. Не знаю, как долго это продлится, чем я буду заниматься в дальнейшем, но журналистика мне не показалась оптимальным для меня вариантом.

ГОРАЛИК Похоже на твою историю с театром.

СКИДАН Театральный опыт по-своему тоже меня развратил, но в хорошем смысле. Я знаю всю эту механику изнутри, и меня коробит любая лажа, а ее столько в театре, даже в хорошем, ну или в театре, который считается хорошим. Театр Додина, например… Недавно водил своих иностранных друзей на «Чайку». Я люблю Чехова, а пьесы его просто обожаю и часто перечитываю, это как тренинг такой умный, настраиваешь слух. И знаешь, додинская «Чайка» мне показалась чудовищной, актеры лупят текст тупо в зал, как какую-то агитку, а зал крохотный, все как на ладони – зачем орать? Зачем наворочены аттракционы, бесконечно льется вода, в лото играют на велосипедах? Актеры-то пустые, ансамбля нет, только двое или трое по-настоящему тянут. А пустого актера никакими режиссерскими выкрутасами не прикрыть. Из противоположных впечатлений – гастроли японского театра «Буто» в Балтийском доме. Это, конечно, волшебство, мощь: актер стоит на голой сцене спиной к зрителям и ничего не делает, только мышцы спины у него чуть-чуть ходят, – и вокруг начинает материализоваться пространство. Потрясающе. Еще один неплохой спектакль привозил шотландский театр: «Отелло» с пастернаковским переводом бегущей строкой на электронном табло. Впервые, честно признаться, я слушал по-английски Шекспира, и это, конечно, относительно даже более или менее хороших переводов Пастернака или Лозинского – небо и земля. Они его как танец поставили, стремительный, легкий, без декораций, переходящий в резню. В финале Отелло вздергивал Дездемону как мешок картошки над собой, она билась в судорогах, обмякала, и только после этого он бросал ее на подушки. Я во втором ряду сидел и чуть не подпрыгнул на стуле – настолько это было натуралистично, на диком контрасте со всем предыдущим действием… Я очень предвзятый зритель. Театр – сложнейшее искусство. Помимо того что это соединение техники и психики, все решает коллективный дух, чувство ансамбля. Я прихожу и моментально чувствую, есть атмосфера или нет. Очень люблю современный танец. Я видел Пину Бауш в Бруклинской академии, видел, как она танцевала одними кистями рук – возраст ей уже не позволял особо двигаться, – колоссально. А вот с драматическим театром… Правда, благодаря додинскому Чехову я понял одну вещь, на которую раньше как-то не обращал внимания: насколько важную роль в его пьесах играют деньги. У Додина это педалированно и для меня прозвучало как-то свежо… Иногда я с ностальгией вспоминаю о своем студийном прошлом, даже подумываю, не ввязаться ли во что-то этакое еще раз. Самой серьезной моей ролью был Говоруха-Отрок в «Сорок первом», белогвардеец. Еще я играл кабатчика в коллаже по горьковским рассказам «Страсти-мордасти». Про мальчика, у которого отнялись ноги, у него мать гулящая, с изуродованным сифилисом лицом. И она каждый вечер шляется, напивается в кабаке, а он ее ждет. И однажды ее подымает пьяную, побитую и приводит в дом один человек и, вместо того чтобы воспользоваться, укладывает ее спать и начинает с двенадцатилетним безногим мальчиком разговаривать. Между ними возникает дружба. Он приходит к ним еще раз, приносит подарки, устраивает праздник. А когда собирается уходить, женщина пытается его удержать: «Останьтесь. Я рожу-то платком прикрою… Хочется мне за сына поблагодарить вас… Я закроюсь, а?» Не знаю, как наш режиссер решился с подростками такой спектакль ставить. По тем временам это было смело, тем более что действие происходило в разных пространствах, зрители переходили вместе с актерами из одного помещения в другое…