Линор Горалик - Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

ГОРАЛИК А что с фотографией?

СКИДАН Мне подарили тут на день рождения фотоаппарат цифровой – дешевый, но у него много всяких опций. Он даже кино может снимать. И я как-то снова увлекся этим процессом. Вообще визуальная культура сильно на меня повлияла и продолжает влиять. В Ленинграде был кинотеатр «Спартак», там практически всю классику мировую можно было посмотреть – Рене, Антониони, Пазолини, Годара, Орсона Уэллса… Но главным оставался Тарковский. Его отъезд я воспринял как личную трагедию, тогда на какое-то время его фильмы исчезали из проката. А когда я по ВВС услышал, что он умер, то выскочил во двор и углем написал на стене: «Сегодня умер великий кинорежиссер Андрей Тарковский». Он умер в ночь на мой день рождения, двадцать девятого декабря. Совпадение, конечно, но все равно я воспринял его смерть как что-то очень личное. Так что – да, кино формировало, как-то, видимо, влияло и на поэзию. Фотография тоже, но меньше.

ГОРАЛИК Для тебя все это разные явления?

СКИДАН Разные. Я до сих пор очень люблю ходить в кино, и до сих пор для меня это событие. Очень сильное было переживание совсем недавно, в мае. У меня было странное состояние с самого утра, как в детстве, когда не хотелось идти в школу, хотелось прогулять. И ноги сами понесли меня к Дому кино. А там открытие фестиваля итальянского кино, на одном сеансе идет «Евангелие от Матфея» Пазолини. Я проплакал полфильма. После «Зеркала», наверное, это самый великий фильм. Состояние перед этим было очень похожее: какой-то тоски, потерянности, но с внутренним напряжением, когда включается механизм объективного случая, как у сюрреалистов. Это случайность, да, но объективная: ты должен прийти и попасть именно на этот фильм. Все так и произошло, как в школьные годы. И эта вспышка вознесения, эта русская революционная песня в конце… Я часто хожу в кино, это как видеть сны. Визуальный опыт преломляется в процессе письма. С помощью той или иной словесной конструкции я пытаюсь найти эквивалент состояния, которое пережил. Иногда это бывает мучительно. Скажем, переживание во сне прикосновения к умершему близкому человеку, как если бы он воскрес или вернулся из дальних стран, – ты знаешь, что этого не может быть, и все же прикосновение абсолютно достоверно. И просыпаешься в слезах, потому что думал, что в яму закопал и надпись написал, справился с болью, а ни хуя подобного.

ГОРАЛИК Как у тебя складывались отношения с учебой?

СКИДАН Со школой у меня были сложные отношения. Я состоял на учете в милиции – за курение и распитие пива в школьной столовой. Был день выборов, школу переоборудовали под это дело, а мы пришли на школьную площадку погонять мяч, упарились и зашли внутрь передохнуть. А там – пиво. Мы были не в школьной форме, и нам его продали в порядке очереди. Вдруг входит завуч. Вызвали родителей, припомнили еще какие-то выходки и накатали бумагу… В старших классах я был такой бунтующий мальчик, немного правдоискатель, с учителями в споры вступал, особенно на уроках истории и обществоведения. Так что о школе у меня довольно болезненные воспоминания. Лучшее, что было, – это одноклассники, друзья. Дружба была для меня всем. Признаться, с тех пор я тоскую по дружбе. У меня очень мало друзей.

ГОРАЛИК Для тебя важно «мы»?

СКИДАН Да, для меня важно «мы». И все-таки ощущение тоски, унылости и подавленности осталось от школы, при том что учительница литературы в старших классах была очень хорошая и, видимо, что-то углядела во мне. Когда мы проходили советскую литературу, про которую я не знал что говорить, она позволяла мне не писать сочинения. Ставила на уроке двойки, а за четверть – четверки. Я ее с благодарностью вспоминаю. Помню, у нас возник конфликт с одноклассниками из-за того, что она не очень следовала школьной программе, заставляла думать самих, а не зубрить. А уже на носу были выпускные экзамены, и девочки наши пошли к завучу и сказали: «Сусанна Ароновна нас не готовит к экзамену, вообще не по программе читаем», и потребовали ее заменить. И вот тогда я возненавидел этих девочек. Меня поддержали только два ближайших друга, остальные солидаризовались с этими девочками – все уже тогда были прагматиками, я это и сейчас ненавижу, а тогда у подростка-максималиста, у меня, это вызвало просто бешенство, я с ними со всеми разругался. Для них важна была оценка, проходной балл, уже тогда все знали, в какие вузы надо поступать, как устраиваться… И это я запомнил, это была травма… Сусанну Ароновну сняли. Она ходила в металлическом корсете – прямая, сухопарая, седая. Тогда она казалась мне старухой, но она и сейчас жива. Вот это про учебу.

ГОРАЛИК Есть у тебя какое-то разделение между тобой и «Александром Скиданом» – или это одно лицо?

СКИДАН Думаю, есть. В жизни, в общении, мне кажется, я гораздо более открытый, доброжелательный и понятный, чем в стихах. Наверное, сказался опыт псковского детства и пионерлагерь. Там решалось все очень просто. И опыт работы в котельной, где тоже нужно было уметь в каких-то рискованных ситуациях находить понятные, доступные работягам слова. Я общался на равных со сварщиками, с сантехниками, с другими кочегарами, с начальством, не выпячивая свою «утонченную натуру». Благодаря этому у меня выработался естественный, ненаносной демократизм. И это во многом меня спасло, потому что были периоды, когда декадентство меня могло утащить. Незнакомки, туманы, дымки Севера… «Козлиная песнь» Вагинова… Может быть, я не уходил из котельной еще и потому, что меня она как-то дисциплинировала. Я отдаю себе отчет, что поэзия моя довольно сложная, она апеллирует к нетривиальному опыту, широкие резонансы, в смысле отклика, для нее закрыты. Поэтому я занимаюсь многими другими вещами – переводами, статьями, а сейчас и социальной активной жизнью, газетой «Что делать?», политическими выставками. Вообще-то, с художниками я всегда дружил, особенно с Глюклей и Цаплей, писал о них, участвовал в перформансах, в каких-то совместных проектах. Но в конце 90-х что-то надломилось, я вдруг остро почувствовал некий предел, тупик. Летом 99-го на конференции «Литературный авангард в политической истории XX века» в Институте истории искусств я познакомился и подружился с философом Артемом Магуном, мы решили организовать домашние семинары по, условно говоря, левой критической теории. Ключевым автором тогда для меня был Беньямин, его проблематика эстетизации политики и политизация искусства; в «Схолиях» и других моих вещах того периода есть ее отголоски. Позвали художников, критиков из круга журнала «Максимка», питерского аналога «Художественного журнала», литераторов. Но натолкнулись на полное непонимание. После трех-четырех встреч (на одной из них мы параллельно смотрели и обсуждали «Олимпию» Рифеншталь и «Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна) пришлось от этой затеи отказаться. Но постепенно что-то вызревало. Переломным оказался май 2003-го, празднование трехсотлетия Петербурга, помпезное и бессмысленное. Выяснилось, что большинство наших знакомых хотят уехать из города на это время, просто из чувства отвращения, брезгливости. Тогда мы: я, Артем Магун, Дима Виленский, Глюкля и Цапля – решили: а почему бы не превратить этот «исход» в публичную акцию? Вот с этого «исхода», который из частного жеста должен был превратиться в коллективную манифестацию, и началась история группы «Что делать?». Через год к нам присоединились философы Леша Пензин и Оксана Тимофеева из Москвы, арт-критик и переводчик Давид Рифф и художник Коля Олейников. Мы выпускаем двуязычную газету, устраиваем семинары, делаем выставки… если коротко – наводим мосты между левой политической теорией и эстетической практикой.