Линор Горалик - Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

Я сразу хотел сказать, что эту диссидентскую линию нет нужды подробно рассказывать здесь. Мои воспоминания можно просто скачать из «Журнального зала». Они достаточно проработаны. Это воспоминания с живыми деталями, как это все было. Эссе называется «Памяти семидесятых», а за 80-е я не взялся, хоть материалы у меня лежат. Не написал я эти воспоминания только потому, что это сделал главный одесский герой тех дней – Петр Бутов. Мне мало что есть добавить к его мемуарам.

Еще один важный момент – это одесский КВН. Это где-то 1968 год, я, еще восемнадцатилетний мальчик, включился в КВН. Я включился в десятом классе школы. Боря Бурда – это известное у нас имя, он был моим ближайшим другом тогда, мы ходили все время вдвоем и отвечали за написание песен и разминку для одесской сборной. В 1968 году наша «карьера» была прервана поступлением в институты, а в 1970-м она возобновилась, и это была тоже существенная часть жизни. Честно говоря, тексты, которые мы писали, на мой взгляд сегодня, доброго слова не стоят, а вот атмосфера общая была просто замечательная. Я расскажу один забавный случай, который произошел как раз в 1970 году. Валерий Хаит, капитан одесской сборной, для приветствия написал лирическую песню об одесской осени. Дело в том, что мы ехали в сентябре в Москву, и возникла такая идея: будут петь песню «И вот уже осень в Одессу пришла», а с балкона будут бросать желтые листья. И для бюрократической кавээновской истории каждый листик должен быть пропечатан печатью одесской команды КВН. И все бы хорошо, но в сентябре желтых листьев в Одессе практически не наблюдается, поэтому всю команду выгнали на Французский бульвар собирать единичные листья, чтобы мы мешок могли привезти. В Одессе не пришло никому в голову собирать их в Москве. А это значит, что веселости было больше, чем находчивости. По этому проспекту поныне ходит пятый трамвай. И я сидел, подбирал листья, и этот трамвай шел сзади, и Боря Бурда, который это увидел, закричал. А делать этого не надо было. Я побежал не в ту сторону и очнулся уже в больнице, понимая, что у меня болит голова и что мне нужно как можно скорее из больницы убежать, потому что завтра команда уезжает. И я из больницы убежал. Прошло несколько лет, и потом как-то Боря Бурда в компании поднял за меня тост как за человека, который не теряет чувства юмора даже в самых тяжелых обстоятельствах. В перерыве между тостами я подошел и сказал: «Боря, я, конечно, очень рад, но что ты имеешь в виду?» И он мне рассказал историю об антероретроградной амнезии – так ее надо было бы назвать. Оказывается, меня вначале притащили в госпиталь, который там был рядышком, там я пришел в себя – я этого, конечно, не помню. Я разговаривал с людьми, но это полностью выпало из моей памяти. Ко мне подошел милиционер, дал протокол, чтобы я прочел, посмотрел, все ли правильно, и подписал. Я прочел, исправил грамматические ошибки, поставил тройку, подписался и вернул протокол. Но я до сих пор не понимаю, то ли это я шутил, то ли я не понял, чего от меня требовали. Я на следующий день полетел в Москву, со вкусом провел время, выпивал, и ничего со мной не случилось.

Про учебу в институте. Я буду говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды. Одесский медин тогда был казармой. Это тяжелейшее было заведение: атмосфера зубрежки, которая там царила, никому удовольствия не доставляла, также была атмосфера очень жесткого идеологического контроля, просто фантастического. Достаточно сказать по тому же самому КВН: в то время как все другие студенты перед поездкой в Москву сидели на спортивной базе и готовились к игре – их отпускали с лекций, я не только учился, но и отрабатывал заранее занятия, которые я пропущу, когда поеду в Москву.

ГОРАЛИК Интересно было учиться?

ХЕРСОНСКИЙ Не может быть интересно учить гистологию, анатомию, заучивать бугорки на костях, но я четко знал, что я буду невропатологом и психиатром, как отец и дед, уже читал в то время специальную литературу. У меня уже в то время была специализация, поэтому я прекрасно понимал, что мне нужно, что мне не нужно. Учился я в основном хорошо, была только тройка по-латыни, которая помешала мне получить красный диплом. Смешно. Но я позднее подучил латынь, помню некоторые тексты наизусть и даже перевел два стихотворения Катулла. В мое время были еще живы замечательные учителя, старые профессора старой школы, это счастье, что я их застал, изумительные люди, но были и другие, к сожалению. В общем и целом я не могу назвать институт, который я окончил, aima mater в том смысле, который имеют эти слова.

ГОРАЛИК В то время отношение к западной психологии было зачастую крайне уважительным, а к советской – нередко презрительным. Как это укладывалось в голове у учащихся по вашей специальности?

ХЕРСОНСКИЙ Я об этом писал в очерке «М. не узнал бы местности», он тоже опубликован… У меня официальным учителем психиатрии был очень своеобразный человек, романтик, который мечтал о Нобелевской премии и о чуде. И он всю жизнь хотел, чтобы чудо свершилось, и всю жизнь метался из стороны в сторону. У меня есть пример наиболее впечатляющий. Мы встречаемся на аллейке, он мне говорит: «Вы уходите в отпуск? – (я уже работал тогда) – Жаль, когда вы вернетесь, шизофрении уже не будет». Я говорю: «А в чем дело?» – «Приедут ребята из Москвы, привезут магнит». И он мне объяснил, что у шизофреников магнитное поле головного мозга повернуто не в той плоскости и можно с помощью направленного магнитного воздействия поставить магнитное поле на место. И он забыл в тот момент о магнетизме Мессмера, о магнитах Парацельса – он был одержим этой идеей. Я вернулся из отпуска, шизофрения была на месте, профессор тоже. Вообще вы себе не представляете, как преподавалась психиатрия в советских институтах. По-моему, это было всего десять лекций. При этом лекций по медицинской психологии, я отлично помню, было всего четыре, читались они на втором курсе. Фактически это не было подготовкой. Ну и практических занятий приблизительно столько же, но было желание учиться, были книги, в том числе некоторые книги на немецком и английском языках. Кто-то из нас знал английский, а кто-то знал немецкий, и как умели, так переводили, и собирались группой, и это был, по сути, подпольный кружок. Кроме такого чудаковатого профессора была еще и изумительная доцент, очень милый человек (в честь нее посажена березка на аллее Праведников мира). Полина Георгиевна Никифорова, она вела официальный студенческий кружок, и вот она понимала очень многое. Тоже далеко, конечно, не все, она была все-таки советским психиатром. Но советская психиатрия была, по сути, немецкой психиатрией, чуть-чуть адаптированная. Это была немецкая клиническая психиатрия. Во время обучения в институте мы в основном учились сами, и здесь мне очень помогал отец и библиотека, которая была еще со времен деда, специальная библиотека. Дед ее восстановил, и она меньше всего пострадала, да и до сих пор частично эти книги со мной. Так что после института я был достаточно подготовленным специалистом, чуть лучше, чем другие. Мне было двадцать три года, и потом еще год ординатуры, двадцать четыре года. Медин – это семь лет, то есть я был уже достаточно взрослым в то время.