Линор Горалик - Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

ГОРАЛИК Из этого периода – девятый, десятый класс – каким вам виделось будущее?

БАРАШ У меня не было сомнения, что я буду и дальше заниматься стихами. Вопрос был только в том, в какой форме это возможно в эти годы в этом месте. Что даст прожиточный минимум и социальную защищенность. Семья-то была такая естественно-научная и инженерская – и лояльная к советской власти, вплоть до бытовых вещей. И с этим было немножко тяжеловато, еще и моя лояльность ко всем и ко всему. Я поступал в МГПИ, в педагогический институт, так называемый Ленинский, на Пироговке. Умудрился во время вступительных экзаменов заболеть корью. Попал в больницу. Первый год оказался пропущен. Родители зачем-то настояли, а у меня еще не хватало революционной энергии противостояния «среде» – и двенадцатого сентября я сразу же начал работать. Зачем? Для поступления на следующий год требовалась справка, что работал, не был тунеядцем, но нужно было не более полугода. Семейный бюджет не зависел от тех семидесяти лаборантских рублей, которые я получал. Можно было еще несколько месяцев «просто» читать, писать, свободно думать… Но – попал в некий НИИ педагогический лаборантом с курьерскими обязанностями. Это была на самом деле абсолютная синекура, ничего делать не нужно было. Если я ехал куда-то передать какой-то пакет в три часа дня, то не должен был возвращаться. Но мне было ужасно плохо с этим – вместо нормальной студенческой жизни в бессмысленном казенном мире. Ощущение опозоренности какое-то и несчастья… На следующий год я сдавал на вечерний, потому что это было раньше, перебрал там несколько баллов. Решил, что потом переведусь. Но не удалось. И так все и осталось. Хотя я уже чуть-чуть был постарше и некоей борьбой и трением с семьей добился того, что примерно еще через год – в целом года два-три у меня это заняло – перестал вот так служить все-таки с какого-то момента. И уже было полегче. Ходил в университет на лекции по стиховедению и лингвистике. Встретил в коридоре свою самую большую любовь, которая поступила благополучно на филфак. И был какой-то разговор в коридоре на пять минут, после чего я долго блуждал по Ленинским, ныне Воробьевым, горам в состоянии полной прострации – что все закончилось. Примерно в это время – первый-второй курс – возникла первая литературная группка, где я участвовал. Нас было трое: поэт-диссидент Лев Кучай, о котором я уже упоминал, поэт и библиограф Александр Суетнов, с персонажным героем по имени Корнет, и я. И тогда уже начались первые литературные контакты. Помню встречу на квартире у Айзенберга – общие знакомые инициировали это как знакомство двух литературных групп. Мы-то были моложе лет на пятнадцать… Мы втроем – и Айзенберг, Пригов и Сабуров. Наиболее сильное впечатление на меня произвел Пригов.

ГОРАЛИК Каким он был?

БАРАШ Очень внимателен. Спокоен. Без позы, с доброжелательным и точным разговором по существу.

ГОРАЛИК Что это значило – появление вокруг вас людей, занимающихся поэзией?

БАРАШ Начиная лет с восемнадцати-девятнадцати друзья и знакомые – это, собственно говоря, и были поэтические люди, или «из тусовки», или из «смежных» художественных или музыкальных миров. В 79-м году Кучай познакомил меня с Байтовым. Мы к нему приехали домой. С бутылкой. Которую он сурово отставил. Пили чай. Был солидный мужчина «под тридцать» с двумя маленькими детьми. Не то что мы, восемнадцатилетние… «Был юношей, стал… Улица темна, / Насмешлива и похотлива. / Она не то чтобы с ума, / А с тихих чувств свела, и мимо…» – байтовские стихи примерно того времени. Через несколько лет мы стали близкими друзьями. И потом вместе делали альманах «Эпсилон-салон». Это была для меня очень значимая дружба. Ничего более сладкого и важного, чем литературные разговоры, на свете не бывает. Ну, кроме стихов, собственно.

ГОРАЛИК Вы говорите сейчас о людях, многие из которых в тот период всерьез работали с экспериментом в поэзии – вплоть до перформанса и паблик-арт. Это было интересно вам самому?

БАРАШ Это было самым сильным воздействием культурным в начале – середине 80-х. «Московский концептуализм», в единстве имиджей и текстов, как и было манифестировано. При всей условности термина и различиях персональных и эстетических. Главное – уровень рефлексии, интеллектуализма. Попросту говоря – умение думать. И просвещенность. Без чего вряд ли возможно сколько-нибудь значимое художественное или литературное действие, да, собственно, и чувство. Неосознанное и незафиксированное чувство, и без соотнесения с тем, что вокруг, – остается только, так сказать, явлением природы, вроде сквозняка или треска подгнившего дуба.

Я пытался что-то писать в концептуалистском ключе, как понимал это тогда. Но все выглядело довольно искусственно. Я никогда не мог отказаться от «лирического я», от непосредственного лирического порыва, прямого «драйва». Оставалось только стараться больше думать насчет того, что дано тебе.

Мы, как группа «Эпсилон-салон», близки с этим кругом тогда не были. Определенное сближение произошло постепенно. Где-то году в 84-85-м несколько раз бывали в салоне Чачко. Насколько помню, там было, видимо, первое публичное – в этом кругу концептуалистском – чтение Кибирова. Все было замечательно, но чрезвычайного впечатления на нас не произвело. И удивило необыкновенно заинтересованное восприятие Кибирова концептуалами. Они явно сразу, с ходу разглядели какой-то потенциал, который впоследствии, еще там лет через пять-семь, проявился на всероссийском уровне. Было немало всяких связей человеческих и профессиональных, но мы уже составляли с какого-то момента свой отдельный круг, хоть и пересекающийся во многом.

ГОРАЛИК Просто младше были, для начала.

БАРАШ Да. Наверно, это было одним из существеннейших моментов… С начала 80-х годов у нас был салон, вскоре альманах, так и называвшийся «Эпсилон-салон». Было еще несколько салонов. Самый близкий – Наташи Осиповой. Был некий пафос, схожий для тех, кто составлял круг «Эпсилон-салона». Пафос независимости, балансирующий на грани самосохранения или общежития. Это в принципе характерная черта андерграунда, независимо от политических условий… Из того же, что было вокруг, интереснее всего нам были именно концептуалисты. Скажем, был специальный номер «Эпсилона», посвященный Сорокину. Тогдашнему. И там были, насколько мне известно, первые публикации его текстов в России, «триалог» Монастырский – Бахштейн – Рыклин о Сорокине… Тогда же мы явно первые были, кто обсуждал «Русскую красавицу» Ерофеева, когда она была еще в рукописи… По этому поводу у нас в альманахе был раздел с несколькими рецензиями-эссе… Важным лицом для нашего круга был – не знаю, известный ли вам – Вадим Певзнер.