Вольф Шмид - Нарратология

Ср. обзор различных выдвинутых формалистами определений литературности и долитературности фабулы и сюжета у Тодорова [1971: 17], где, однако, обращение терминов у Петровского не учитывается.

Дихотомия histoire – discours была заимствована Тодоровым у Э. Бенвениста [1959], где термины эти, однако, имеют другие значения.

Подобным образом парафразируется пресловутая сноска Томашевского уже Стернбергом [1974: 8—9], но если дихотомия у Чэтмана сводится к оппозиции формы и содержания, то интерпретация Стернберга сопротивопоставляет два симультанных порядка.

В реабилитации «истории» некоторые из представителей этой школы, однако, обнаруживают тенденцию к противоположной одностороннему предпочтению сюжета крайности. Мы имеем в виду исключительный интерес к правилам, управляющим построением «истории». Наиболее очевидна эта тенденция в восходящих к Проппу работах по «нарративной грамматике» [Бремон 1964; Греймас 1968; Тодоров 1969].

Распространенная в англоязычном мире дихотомия story – plot, восходящая к Форстеру [1927], не совпадает с оппозициями «фабула» – «сюжет» или histoire – discours, a является дополнительной дихотомией (ср. [Стернберг 1974: 8—14]).

Ср. обзоры моделей нарративного конститурования: [Гарсиа Ланда 1998: 19—60; Мартинес и Шеффель 1999: 22—26].

В предыдущем издании настоящей книги этот план назван «события» (Geschehen). Но, как правильно отметил С. Зенкин [2004: 368], этот термин можно спутать с обозначением «события» (Ereignis) в значении необыкновенного изменения ситуации. Чтобы избежать терминологической путаницы, мы будем называть нарративный материал «происшествия».

Происшествия, имплицируемые в нарративе, можно продлить в прошлое теоретически до создания мира. Однако с отдалением от изображаемых в нарративе моментов релевантность имплицируемых происшествий уменьшается. История, изложенная в романе «Анна Каренина» подразумевает, например, что героиня получила воспитание и образование, но ее школьные годы или ее родители не упоминаются вовсе. Тем не менее, определенные эксплицитные мотивы повествуемой истории (реакции героини на вопросы морали, ее поведение в обществе, ее чтение) могут требовать конкретизации отдельных черт имплицируемого (об этой проблеме см. ниже).

В этой схеме символ «о» обозначает отбираемые, располагаемые и именуемые нарративные элементы (ситуации, лица и действия) и их свойства. Вертикальное расположение «о» указывает на одновременность соответствующих действий.

«Реальная история», существование которой постулируется в исследованиях «бытового повествования» (Erzählen im Alltag), т. е. «история в собственном смысле слова – происшествия, разыгравшиеся в определенное время в определенном месте» [Рэбейн 1980: 66], оказывается чисто умозрительным конструктом.

Сопоставление нарратора и историографа проводит американский теоретик истории Хейден Уайт [1973], рассматривающий активность историографа как emplotment (т. е. «приведение исторических фактов в сюжет»). Создавая этот термин, Уайт ссылается на различение русскими формалистами понятий «фабула» (story) и «сюжет» (plot). Поскольку emplotment основывается на нарративных приемах, Уайт снимает противопоставление фактуальных и фикциональных текстов, что без особого восторга было принято европейской наукой (ср. [Нюннинг 1995:129—144].

Явление «нарративного движения» развертывается Женеттом как проблема «изохронии» и «анизохронии», т. е. совпадения и несовпадения «времени истории» (temps d'histoire) и «псевдовремени повествования» ([pseudo]temps de récit). Если эти времена в «сцене» совпадают, то в «суммарном повествовании» (récit sommaire) и в «эллипсисе» (ellipse) время повествования короче времени истории, а в «паузе» – длиннее.

В статье [Шмид 1982] они были отнесены к трансформации истории в наррацию.

Примечательно, что критик Р. М. (Булгарин?) в «Северной пчеле» (1834, № 192) видит недостаток «Станционного смотрителя» – по его мнению, единственной «не растянутой» повести цикла – в том, что описание станции и смотрителя «тоже очень незанимательно».

Катков отзывается о «Капитанской дочке» (по его мнению, лучшей вещи Пушкина) следующим образом: «В рассказе нельзя не заметить той же самой сухости, которою страдают все прозаические опыты Пушкина. Изображения либо слишком мелки, либо слишком суммарны, слишком общи. И здесь также мы не замечаем тех сильных очертаний, которые дают вам живого человека, или изображают многосложную связь явлений жизни и быта» (цит. по: Зелинский [ред.] 1888, VII, 157).

В 1853 г. начинающий писатель делает в своем дневнике следующее, весьма существенное замечание: «Я читал „Капитанскую дочку“ и увы! Должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара – не слогом, но манерой изложения. Теперь справедливо – в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкина голы как-то» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 46. С. 187—188).

О диалектике фабулы как конструкта и сюжета как абстракции ср. [Волек 1977: 160– 161].

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч. Т. 10. М., 1977. С. 103.

Об особенностях субъективного повествования в «Братьях Карамазовых» см.: [Ветловская 1967; 1977: 31—34; Шмид 19816].

В своем типологическом подходе Ханзен-Лёве [1978: 150—164, 264—293] противопоставляет 1) характерный, бытовой тип сказа («сказ II»), где повествовательный текст отражает определенный субъект в определенной социальной обстановке, и 2) монтажный, «заумный» тип сказа («сказ I»), где субъект рассеян и слово фигурирует как вещь. Это противопоставление соотносится с оппозицией «синтагматической функциональной» (типологически более поздней) модели формализма (Ф II) и «редукционистской», типологически ранней модели (Ф I), причем «сказ II» соответствует Ф II, а «сказ I» – Ф I.

На примере творчества Гоголя В. В. Виноградов [1926б] показывает движение от первого, т. е. «прикрепленного» типа сказа («Вечера на хуторе близ Диканьки») к «словесной мозаике» («Шинель», «Мертвые души»).

Об орнаментальной разновидности повествовательного текста см. гл. VI.

Тем самым отвергается интерпретация сказа как явления интерференции текста нарратора и текста персонажа (т. е. несобственно-прямой речи и сходных приемов), предложенная в работах И. Р. Титуника [1963; 1977].