Анатолий Чудинов - Зарубежная политическая лингвистика

Смысловая неопределенность понятия «порядок» связана с тем, что мнения о «норме», «правильности» у людей, представляющих разные референтные группы, могут расходиться: «Но этот беспорядок, свежему человеку казавшийся хаосом, и был тот привычный домашний порядок, нарушения которого больше всего страшился холостяк-бирюк» (И.С. Соколов-Микитов). В таком случае возникает вопрос: о каком смысловом содержании порядка идет речь в текстах русской и литовской политических партий? О немецком порядке, построенном на системе запретов, о русском порядке, основанном на мнении о норме, в отношении источника которого вопросом не задаются? (Одно время в Интернете мелькал Русский Порядок – выражение из текстов фашиствующего Русского Национального Единства: «Ведь в мире должен быть один Порядок, и он по праву Русским должен быть!» (из гимна РНЕ), при этом порядок этот признавался базирующимся… на справедливости.)

Литовский концепт порядок пока не описан литовскими лингвистами – при самом беглом взгляде создается впечатление, что tvarka ('порядок') фиксирует представление об очередности действий, аккуратности хранения личного имущества.

Говоря о слове справедливость, я определяла его идеологическое поле, то есть идеологические тексты, в которых оно употреблялось. Мне трудно сделать это в отношении слова порядок: практически отсутствует «интердискурс» – память не активизирует текстовых образований, в рамках которых порядок был бы ключевым словом, «узловой точкой» идеологического поля. Известен «честный и твердый революционный порядок» из текстов первых месяцев Октябрьской революции, однако представляется, что ключевым для революционной риторики 1917 года это слово все-таки не было именно в силу дуновения революционных ветров, которые должны были прежде всего смести «старый порядок».

Но вот для сочетания слов порядок и справедливость соответствующее идеологическое поле найти можно. Характеризуя немецкие слова Blut ('кровь') и Boden ('земля'), знаменитый немецкий лингвист X. Вайнрих говорит: «… В немецком языке совершенно невозможно соединить оба эти слова. <���…> Дело в том, что оба слова – Blut и Boden – будучи поставлены рядом, создают друг другу контекст. <���… > Контекст und Boden детерминирует значение слова Blut до нацистского представления, и точно так же значение слова Boden детерминируется контекстом Blut und в нацистском смысле». Сказанное можно отнести и к соединению слов Ordnung und Gerechtigkeit ('порядок и справедливость').Местом порядка и справедливости задумывался Гиммлером концентрационный лагерь Дахау – обучение, образование и труд должны были сделать заключенных полезными членами общества: «Die NS-Propaganda prasentierte das

Lager als <���…> Ort der Ordnung und Gerechtigkeit»('Нацистская пропаганда представляла лагерь местом порядка и справедливости').

А вот еще более любопытный текст, касающийся непосредственно России (приводится в переводе автора):

'Русская история сообщает о том, что население России, уставшее от непрочности положения в стране, обратилось к иноземцам со следующими словами: «Наша страна велика и богата, но в ней нет ни порядка, ни справедливости. Придите и управляйте нами».

Порядок и справедливость – это вещи, на которые народы России сегодня все еще только смотрят. История повторяется. Строительство новой России должно осуществляться с помощью иностранных денег и сил. Но эта помощь должна происходить в форме, ни в коем случае не оскорбляющей национальные чувства. Лозунг должен остаться абсолютно неизменным: Порядок и справедливость!'

Слова принадлежат Видкуну Квислингу, лидеру норвежских фашистов, в качестве премьер-министра Норвегии активно поддерживавшему гитлеровский режим и расстрелянному по приговору норвежского суда в 1945 году.

Приведенные примеры позволяют говорить о том, что если слово порядок не активизирует определенного идеологического поля, то сочетание порядок и справедливость включается в интердискурс, соединяющий тексты различных периодов и различных идеологий. Включаясь в этот интердискурс, порядок и справедливость оказываются узловыми точками легко узнаваемого поля.

Я не склонна думать, что те, кто в Литве и России провозглашает порядок и справедливостьключевыми установками своей идеологии, знают предысторию этих выражений. Но здесь хочется привести слова одного из крупнейших философов XX века Мераба Мамардашвили: «Глубочайшая ценность европейской культуры заключается в ясном сознании: все, что происходит в мире, зависит от твоих личных усилий, а значит, – ты не можешь жить в мире, где неизвестными остаются источники, откуда к тебе «приходят» события» [Мамардашвили, 1992: 130].

В заключение мне хотелось бы обратить внимание на еще одно «веяние времени» – цинический дискурс власти. Славой Жижек в статье «Власть и цинизм» приводит в качестве циничного следующее высказывание Жириновского о самом себе: «Если бы в России была здоровая экономика и социальные гарантии для народа, я бы потерял все» [Жижек, 1998: 169]. Отсюда следует, что сохранение нездоровой экономики и социально нестабильного положения народа – в интересах лидера ЛДПР. Субъект открыто проговаривает свои интересы, неблаговидные с точки зрения того большинства, чьи интересы он якобы защищает.

Известный журналист Дм. Быков как-то заметил, что прагматизм в современной жизни есть просто иное название цинизма. Думаю, следует развести прагматизм как стимул к совершению поступков, дающих, по мнению субъекта, благоприятные для него результаты, и публичную вербализацию, а соответственно – легитимизацию мотивов, противоречащих сложившимся этическим нормам. Последнее и есть цинизм.

Когда поддержка США в войне против Ирака обосновывается малыми государствами необходимостью примкнуть к могущественному государству (таковы высказывания некоторых литовских политиков) или европейские лидеры в момент штурма Багдада совещаются о необходимости принять участие в послевоенном устройстве Ирака, а предприниматели высказываются о своих ожиданиях относительно послевоенных заказов по восстановлению разрушенного Ирака, то мы имеем то, что принято было называть «открытым цинизмом». «Открытым», поскольку всегда существовавшие прагматические мотивы действий принято было подавать в словесной упаковке, призванной навести морально-этический флер на несправедливое (с точки зрения того добра, которое человек «чует» благодаря заложенному в нем нравственному императиву) деяние: вспомним, что даже агрессия против Польши в 1939 г. была подана как «оборонительная война». Цинический дискурс осознается в качестве такого на фоне существующих (еще существующих) в сознании общества заповедей и норм. И здесь возникают два вопроса. Дискурс, который скрывал подлинные императивы действий, отличался лицемерием, но он сохранял возможность для существования определенного двоемирия: мира ценностей, идеала, задающего духовное движение, и мира практических действий, эти ценности нарушающих. Второй подлежал осуждению, поскольку противоречил первому. Первый – мир идеала, утверждаемых моральных ценностей – мог осознаваться и как мир будущего, и как мир настоящий, существующий где-то в другом месте (подобно миру, создаваемому в искусстве соцреализма). На фоне этого мира мир несправедливых деяний осознавался как преходящий. Утверждение же цинического дискурса означает вытеснение дискурса моральных ценностей (ср. осуждение в Литве недавно ушедшего из жизни литовского политика и ученого Р. Павилениса за его антиамериканские высказывания, способные, по мнению осуждающих, «нанести вред отношениям с государством-покровителем». Думаю, что сегодня Павилениса можно назвать литовским Сахаровым). Что же лучше: лицемерный дискурс (примером его можно считать высказывание В. Ландсбергиса о необходимости поддержать действия США в Ираке: «Мы никогда не поддерживали тиранию и у нас нет оснований поддерживать ее сейчас», – здесь утверждается благородный мотив поддержки США. При этом Европе и антивоенному мировому движению отводится роль сторонников тирании) или цинический? Второй вопрос: отомрет ли этический дискурс? Если человечество действительно «чует» добро, если поразивший Канта нравственный императив дан нам как «образу и подобию», то, видимо, этический дискурс не отомрет. Вопрос в том, какие имена ценностей он будет внедрять в сознание своих адресатов. Так, В. Клемперер в «LTI» отмечал, что в третьем рейхе весьма частым словом, называющим истинно немецкую ценность, было слово «фанатический» [Клемперер, 1998: 95]. И даже противники третьего рейха произносили это слово для обозначения позитивного качества, называя уже антифашистов немцами, фанатически преданными Германии. Вопрос о том, как будут именоваться позитивные ценности, возможно, не совсем лингвистический. В конечном счете, как говорит Шалтай-Болтай, «важно, кто здесь хозяин», чтобы заставить слово значить то, что ему предназначено этим хозяином. Но указать тенденцию смены наименований лингвисты могут.