Маргарита Громова - Русская современная драматургия. Учебное пособие

Для людей этого типа не существует сдерживающих этических норм поведения, нравственных принципов; они считают все это отжившими свое «условностями». «Только абсолютное отсутствие условностей может сделать личность выдающейся», – теоретизирует Егор, современный «супермен» (658).

Персонажи В. Розова обычно показаны в сфере обыденной жизни. «Семейными сценами» назвал драматург и пьесу «Гнездо глухаря», однако смысл ее выходит далеко за рамки бытовой истории, также, как и сюжет «Кабанчика» [29], пьесы, написанной в начале 80-х, но опубликованной в перестроечное время.

Пьеса «Кабанчик» создана автором еще до XXVII съезда, до появления слова «гласность», до открытых разоблачений в печати и судебных процессов по поводу превышения власти, коррупции, взяточничества, приписок.

Драматург А. Салынский, предваряя публикацию «Кабанчика» в 1987 г., писал: пьеса «оказалась столь откровенной, что перестраховщики не на шутку струхнули. Бедный „Кабанчик“ и пискнуть не мог – крепко его держали несколько лет» [30]. А когда пьеса все-таки пробилась на сцену (в Рижском русском театре драмы, реж. А. Кац), автору было предложено изменить название пьесы на нейтральное «У моря».

Самое сокровенное для писателя здесь – возвращение к судьбе подростка, молодого человека и к метаморфозам, происшедшим в его характере в новых, жестоких жизненных перипетиях. В 50-е годы Андрей Аверин («В добрый час!»), профессорский сын, рефлексировал по поводу своего незнания жизни («…Я, наверно, оттого такой пустой, что все мне на блюдечке подавалось – дома благополучие… сыт… одет»). Пока инстинктивно, но он ощущал, что благополучие – это еще не все («Вы обратили внимание, Маша, какая у нас в доме тоска?.. Иногда мне хочется пройтись по нашим чистым комнатам и наплевать во все углы…»), что самому лучше зарабатывать, чем клянчить. Однако он очень вяло сопротивляется хлопотам матери об институте, а в разговоре с друзьями, хоть и паясничая, не отвергает гневно «элемента жульничества»: «Эх! Кто бы за меня словечко замолвил!.. В ножки бы тому – бултых! Клянусь! Продаю честь и совесть!» (114). В итоге, как мы помним, он принимает решение сменить домашний уют на дорогу, на поиски себя в жизни.

Девятиклассник Пров Судаков («Гнездо глухаря») таких угрызений совести почти не испытывает, более того, считает, что родители обязаны думать о его будущем, суетиться, бегать, «выполнять свой родительский долг», это противно, но не стыдно. «Стыдно было в ваше время. Мы приучены», – бросает он отцу. Пров вряд ли способен ринуться из «гнезда» в большую жизнь, чтобы искать «свою точку в ней». Во-первых, он скептически относится к этой самой «большой жизни» и ее «героям», вроде «великого рязанца Егора», с которого ему отец советует «делать жизнь». Так же, впрочем, не жалеет он иронии и в адрес отца, переродившегося в равнодушного «глухаря». Во-вторых, родительское «гнездо» не вызывает у него активного неприятия, он охотно пользуется всем этим благополучием и не отторгает уготованного ему будущего. Он будет поступать в престижный МИМО: «Отец туда определяет… – признается он однокласснице Зое. – А что? Жизнь приобретает накатанные формы. Время стабилизации… Отец требует. Ему будет лестно» (636).

В центре авторского внимания в «Кабанчике» – душа 18-летнего Алексея Кашина, на чьи хрупкие плечи свалилась почти невыносимая тяжесть прозрения, осознания зла, среди которого он, не задумываясь, жил до сих пор. Отец – большой начальник – стал «героем» шумного процесса о крупных хищениях, взятках, и мир для Алексея перевернулся. Он ощутил себя на краю пропасти. «При всей своей наглядной современности, в данном случае даже злободневности, „Кабанчик“, по мнению критика Н. Крымовой, продолжает одну из вечных тем. Это – зеркальное отражение одного поколения в другом… Отцы и дети встретились глаза в глаза – и этот момент трагичен» [31]. Надо отдать должное драматургу в тончайшем психологическом анализе состояния Алексея, «смертельно раненного существа». Его нервозность, резкость в ответ на любые – добрые и злые – попытки приоткрыть его таинственность, «странность», выдают экспрессивную сосредоточенность на своем, лихорадочное «прокручивание» киноленты своей жизни. Еще в «Традиционном сборе» прозвучала мысль о личной ответственности каждого за свою судьбу в обращении ко всем выпускникам школы старой учительницы: «Раньше вы считали, что все недостатки жизни исходят от взрослых, а теперь получилось, что эти взрослые вы сами. Так что сваливать вам теперь уже не на кого, спрашивайте с себя» (480).

Алексей – еще недоучившийся десятиклассник, понял это в момент свершившейся катастрофы. Разрываясь между чувством жалости к отцу и осуждением собственной инфантильности, он больше всего винит себя: «Почему я не донимал? Я же развитой человек. Учился вполне… Я ничего не понимал. Даже подкоркой не чувствовал. А ведь мог. ( Почти кричит.) Нет, не мог я ничего не знать, не видеть! Давил, значит, в себе, вглубь загонял, будто не знаю!.. До чего же человек погано устроен. Ну, на какую зарплату у нас дача была – здесь. И на Кавказе!.. Мне все улыбались все время. Я привык, видимо…» (56). Беспощадный самоанализ – не покаяние на людях, на миру, где «и смерть красна». Алексей, напротив, бежит от «мира», прислонившись на первое время к бывшему шоферу отца, который знал и любил его с детства. Но бросается прочь и от него, когда тот выдает его тайну. Он мечется между людьми и «библейской бездной», торопится написать обо всем, что знал и видел, спешит «успеть». Не случайно он ощущает себя поверженным Демоном («Я тот, кого никто не любит и все живущее клянет»), девяностолетним старцем, перед которым открылась бездна («Я все равно скоро умру…»), и более того он выражает осознанную готовность к смерти: «Нет, я все равно не исчезну, я сольюсь с природой. Поэтому в любой момент и могу. Блаженство» (54). Извечная тема мировой классики обретение гармонии в мире вечной природы, бегство в этот мир от несовершенного, устроенного людьми. Я разделяю вывод Н. Крымовой о том, что «не претендуя на литературный жанр трагедии», В. Розов (после «Вечно живых», наверное, впервые) «вплотную к трагедии подходит и не сулит оптимистического финала» [32].

Название пьесы метафорично, иносказательно. В охоте опытных «стрелков» за всеми возможными благами, безжалостно убиваются души юных: «Грехи отцов падут на детей…» Из памяти Алексея не выветривается страшный образ убитого им во время отцовской охоты маленького кабанчика: «Зубы оскаленные запомнил. Вроде улыбка. Улыбается и улыбается… Зубки» (55). Теперь он сам вроде загнанного кабанчика: «Я умру скоро. У меня не то, что все внутри, в мозгу тоже… уже не горит, догорает, тлеет. Меня огонь охватил» (56). И когда в финале пьесы Василий Петрович (тоже «охотник» по своей жизненной философии) предупредительно «стучит ружьем об пол», Алексей кричит «почти в восторге»: «Давай, давай! Кабанчик! Кабанчик!» Пьеса имеет открытый финал (кажется, лишь в одном из многочисленных спектаклей Алексей «ставит точку» пулей из отцовского пистолета). И здесь В. Розов остается верен правде. На протяжении всего действия автор дает почувствовать, несмотря ни на что, что Алексею нужно время, чтобы все перегорело в душе. Вот почему важно как-то кому-то «выплеснуть» наболевшее. Поначалу он ежедневно «что-то» пишет: «Знаешь, почему я еще живу? Я пишу… Я не знаю, что это… Не стишки, не роман, конечно. Я про себя пишу… Ведь то, что я знаю, никто не напишет» (50), – признается он Ольге, понимающей его, просто внимательно, по-человечески слушающей. Ведь до встречи с ней поделиться было не с кем: Юраша и так все прекрасно знал и, как мог, поддержал парня в трудное для него время. Поэтому пространный монолог Алексея, обращенный к Ольге, – тоже попытка удержаться «на краю». И еще очень важно, что герой воспринял крах отца не только как личную катастрофу, но и отстраненно: «По-моему, это все зараза. Знаешь, есть чума, оспа, холера, тиф сыпной, брюшной. Эпидемии бывали. Один от другого заразится, и пошло, и пошло. Вот эта… Эта мразь вся, обман – они тоже микроб, зараза. Отец заразился! Нет, не думай, я его не оправдываю! Мне все равно его жаль. Но ведь тут совсем в другом дело… Я-то жить больше не могу» (57).