Александр Пеньковский - Очерки по русской семантике

Из литературных источников семидесятых – восьмидесятых годов: «Петров-Водкин не писал Рассей, но действительно работал для народа русского…» (Прометей. Вып. 8. М., 1972. С. 245); «…Во всех этих рассказах показан спесивый росейский барин-невежда» (С. Антонов. Я читаю рассказ. М.: Молодая гвардия, 1973. С. 99); «…как далеко шагнула бы экономика наших колхозов, если бы не наше заклятое росейское бездорожье!..» (Призыв, 27 августа 1974 г.); «Ну, знаете, в области свобод в Расее-матушке надо бы поосторожнее, – вставил Лев Львович…» (С. Ермолинский. Яснополянская хроника // Звезда. 1974. № 3. С. 74); «Невозможно удержать слезы, когда Борисов поет “Ехал на ярмарку ухарь-купец”, вкладывая в песню всю нереализованную силу души, всю боль своей жизни, страдания за всю “ расейскую” жизнь…» (В. Розов. После спектакля // Советская культура, 16 марта 1985 г.); «…во всей своей расейской крепостнической неумытости…» (Е Покусаев. Алексей Михайлович Жемчужников // А. М. Жемчужников. Избранные произведения. М.; Л.: Худож. лит., 1987. С. 13) и мн. др. под. [207]

Обращает на себя внимание, что в обширном материале, представляющем современное употребление – ей- образований, почти полностью отсутствуют обычные в письменной практике XIX – середины XX в. (показательно ее воспроизведение в переизданиях последних лет) варианты с орфографическим видом корня Росс. И это чрезвычайно важно и знаменательно, так как мы имеем здесь дело не с отражением случайной неполноты авторской выборки, а с проявлением внутренних закономерностей становления вырабатывающейся стихийно новейшей орфографической нормы.

Поскольку противопоставление двух фонемных вариантов суффикса (-ий // – ей) оказывается неспособным обеспечить семантическую и аксиологически-оценочную надстройку над закрепленной за ними стилистической функцией (ср. беспарт-ий-ный – беспapm-ей-ный) и поскольку ни фонемика, ни фонетика корня не могут стать материальным субстратом содержательного противопоставления рассматриваемых – ий / – ей-образований, эту функцию по необходимости – вынужденно – берет на себя графика . При этом графика предоставляет на орфографический выбор две имеющиеся в ее распоряжении объективные возможности: либо фонематическому написанию корня с о (Росс-ий-) противопоставляется фонетическое написание с а (Расс-ей-), либо традиционному написанию с двумя ее (Росс-ий-) противопоставляется фонетическое написание с одним с (Рос-ей-). Так или иначе, но нормативно-орфографическое написание Росс-ей-, широко использовавшееся в относительно недавнем прошлом и полностью удовлетворявшее интуитивному чувству пишущих в доминировавшем тогда стилистическом противопоставлении Россий– Россей-, оказалось недостаточным в новых условиях их семантизованного противопоставления и – буквально на наших глазах, – начиная с середины 1950-х гг., фактически вышло из живого употребления. [208]

Что касается двух разрешаемых графикой полуфонетических написаний Росей– и Рассей-, то они, будучи с отвлеченно-теоретической точки зрения, казалось бы, логически равноправными, обнаруживают – в конкретных условиях современного русского письма с характерными для него тенденциями актуального развития – отнюдь не равную орфографическую пригодность и жизнеспособность. Так, первый из них – Росей-, поскольку написание о в первом предударном слоге является либо мотивированно, либо условно нормативным (ср. предпочтительный выбор варианта с буквой о в таких, связанных с гиперфонемной ситуацией, [209]парах, как охломон – охламон, портач – партач, фломастер – фламастер, бодяга – бадяга, долдонить – далдонить и мн. др. под.) подсознательно и стихийно избегается пишущими и встречается лишь в очень редких – единичных! – случаях, безусловно уступая второму возможному варианту – Рассей-.

Предпочтение, оказываемое пишущими варианту Рассей-, объясняется, как можно думать, не только яркой « неорфографичностью » написания а вместо о, но и « меньшей орфографичностью » написания двойного ее, поскольку это последнее может восприниматься как обозначение экспрессивной геминации согласных. [210]Тем не менее и этот вариант оказывается не оптимальным, и на передний план выдвигается третье – коптаминированное написание Расей-, представляющее двойное нарушение орфографической нормы и обеспечивающее максимально полное материальное противопоставление двух семантически разошедшихся форм. Ср.: «Россия идет – не Расея !. .» (Е. Евтушенко. Красота); «Когда же, наконец, Россия / В себе Расею изживет!..» (М. Кузмин. Россия).

Именно это написание – Расея, функционирующее сейчас в качестве стихийно отобранной фактической нормы , и должно быть закреплено официальной кодификацией . В нормированном литературном языке и нарушения нормы – там, где это необходимо, – должны быть облечены в нормативную форму.

Проблеме слога, представляющей большой и сложный комплекс вопросов слогообразования и слогоделения, посвящена – и у нас и за рубежом – обширная, трудно обозримая литература. Тем не менее, несмотря на давнюю традицию научного изучения, здесь «почти нет общепринятых решений. В каждой последующей работе часто отрицаются или значительно корректируются результаты, полученные предшественниками…» [Калнынь 1981: 446]. Эту ситуацию, учитывая, что слог – не конструкт, не абстрактная сущность, а живая, материальная, во плоти, физическая, артикуляторно-акустическая единица, нельзя не признать достаточно экстра-ординарной. И дело здесь не только в действительной сложности и внутренней противоречивости слога и связанных с ним явлений.

Дело также и в том, что теоретический анализ, давший основания для двух – несовместимых и не сводимых на принципе дополнительности – концепций слога [Панов 1979: 77], не получил надежной экспериментальной базы. Экспериментальные исследования проводились по программе, которая не только не исключала, но заведомо предполагала возмущающее воздействие экспериментатора и была ориентирована – независимо от того, изучалось ли слогоделение носителей литературного языка или слогоделение носителей диалектной речи, – исключительно на искусственную процедуру слоговой сегментации отдельного (по выбору экспериментатора) слова. Понятно, что построенный на такой основе эксперимент может демонстрировать только то, что было в него заложено. Испытуемые, поставленные перед необходимостью сознательно и преднамеренно осуществить то, что обычно делается в полностью автоматическом и не подконтрольном сознанию режиме, оказываются в положении сороконожки, которой (по известной притче) был задан вопрос о том, с какой из своих сорока ног она начинает движение, и, выбитые из естественной фонетической ко-леи, производят слогоделение с опорой на подвластные осознанию морфемные, графические или иные подобные случайные ассоциации (ср.: [Калнынь 1981: 453]).