Александр Пеньковский - Очерки по русской семантике

а) лексические ГИ // семантические ТИ: Тигрий Львович (А. Н. Островский), Сила Мамонтович (Д. В. Григорович), Сила Самсонович (И. С. Тургенев) и т. п.

б) лексические ГИ // фонетические ТИ: Ада Адамовна (В. Дорошевич), Ада Адольфовна, «змея» (Т. Толстая), Сысой Псоич, Дарья Мардарьевна (А. Н. Островский), Варвара Уваровна (А. Ф.Горбунов) и т. п.

Читательское восприятие таких ГИ/ТИ осуществляется в ре-жиме пульсирующего переключения от ГИ к ТИ, в чем и сокрыта «тайна» их художественной силы. Совпадая с естественными ГИ, они функционируют как ТИ, оказываясь квазигетеронимами. От-сюда эквивалентность таких именований, как Иван Петрович = Иван Иванович = Петр Петрович = Петр Иванович, на основе которой выработан прием удвоения или раздвоения персонажей, инвариантная единосущность которых символизируется тождеством их компонирующих основ. Ср.: Евсей Евтеевич и Евтей Евсеевич, коллежские секретари (Я. Бутков).

2.1.2. «Нетождество – тождество» → «отсутствие – наличие повтора» с маркированным вторым членом, который представляет фигуру, от времен индоевропейской древности наделенную экспрессивной силой. Механизм этого преобразования находит свое объяснение в механизме внешних и внутренних связей патронимического имени. В естественной жизни Г– и Т-именований патронимы в их составе функционируют нормально как вторая их часть – при выключенных внешних и внутренних связях. В художественной речи этот механизм перестраивается. ГИ восстанавливают внешнюю, парадигматическую связь второго имени, восстанавливают и усиливают его патронимическое значение, поднимая его до уровня генеалогии. ТИ оставляют эту связь выключенной, что позволяет использовать их в качестве знака лица, вырванного из генеалогического ряда. Отсюда их функция сиротских именований. В то же время такой механизм ТИ позволяет не только представить любое собственное имя в повторе, но и повтор апеллятива представить как имя собственное. Отсюда мифологические, животные, предметно-понятийные ТИ в былевом эпосе, волшебной сказке и в низших фольклорных жанрах и – с переносом – в жанрах литературы, ориентированных на фольклор ( Ветер Ветрович, Месяц Месяцович, Ерш Ершович, Кит Китович и т. п.). На базе таких ТИ средствами различных видов аттракции создаются квазигетеронимы типа Оспа Осиповна, Сова Савельевна, Мороз Снегович, Сахар Медович, Изумруд Сердоликович, Скипидар Купоросыч, Флакон Стаканыч и др.

2.2. Основанное на соотношении частоты их употребления в естественных условиях противопоставление ГИ – ТИ по признакам «частотное / обычное – редкое, исключительное» обнаруживает тенденцию к художественному преобразованию в таких типичных направлениях, как «редкое» → «комическое», «редкое» → «гротескно-отрицательное», «редкое» → «пародийно-фантастическое» и т. п. Отсюда необозримая галерея таутонимических фольклорных и литературных персонажей от «смешных страшилищ» русского былевого эпоса до героев 16-ой страницы «Литературной газеты».

3.0. Включенные в намеченную выше систему противопоставлений, ТИ должны быть признаны одним из наиболее мощных художественных средств организации и членения антропонимического пространства (АП) художественных текстов.

3.1. ТИ как средство организации АП. Традиционный прием «таутонимических сгущений» (Н. А. Некрасов, Я. Бутков, А. Чехов).

3.2. Членение АП по ГИ – ТИ и его содержательное наполнение: а) «свой мир» – «чужой мир» (в русском былевом эпосе); б) «реальное» – «фантастическое» (в сказках В. Шефнера; в) «передний план» – «задний план» (в «Записках охотника» И. С. Тургенева); г) «задний план – передний план» (в романе Ф. В. Булгарина «Иван Иванович Выжигин»); д) «мир подчиненных» – «начальственные сферы» (советская проза 30-80-х гг.) и др.

(1) На другой день старик пошел в гости к другому зятю, к месяцу. Пришел. Месяц говорит: – Чем тебя потчевать? – Я, – отвечает старик, – ничего не хочу. – Месяц затопил про него баню [Афанасьев 1982: 62].

(2) – Месяц, месяц, где ты был? – На том свете. – Что ты видел? – Мертвецов. – Что они делают? – Лежат [Попов 1903: 224].

(3) – Князь молодой, рог золотой, был ли ты на том свете? – Был. – Видал ли ты мертвых? – Видал. – Болят ли у них зубы? – Нет, не болят. – Дай Бог, чтобы и у меня раба Божия никогда не болели [Майков 1869: 37].

(4) Ой, місяцю-місяченьку, и ти, зоре ясна, ой свити там на подвiррї, де дiвчина красна [Чубинский 1876: 53].

(5) Ой, месяцу-месячку, чом ты ня ўсходишь? Ой ты, мой миленький, чаму ни приходишь? [Пеньковский 1949–1965].

Приведенные фрагменты восточнославянских фольклорных текстов демонстрируют роль олицетворения как принципа мифологического и мифопоэтического понимания устройства мира и содержательной (сюжетно-композиционной организации его описаний (ср.: [Роднянская 1968: 423–424]), двойственное положение ключевых имен ( старик, месяц, князь молодой, заря) на грани между двумя категориальными их классами (собственных и нарицательных) [Лотман, Успенский 1973: 287], и, наконец, разнообразие используемых здесь языковых средств персонификации. Под средствами персонификации здесь понимается все то в языке (и в речи-тексте), что является выражением соответствующих результатов работы мифологического сознания и в то же время служит ему опорой для повышения имени в ранге, для утверждения его как имени собственного, как имени уникального целостного объекта, «не сводимого к человечности (или вообще к тем или иным признакам homo sapiens)» [Лотман, Успенский 1973: 285].

В этой связи должны быть специально отмечены и выделены вокативы, которым принадлежит особая роль в грамматике мифологического пласта языка, образуемого собственными именами и тяготеющими к ним именами других типов [Лотман, Успенский 1973: 277–278, 290]. Можно предполагать, что функция персонификации как раз и является той силой, которая вызывает к жизни вокативные образования как особые морфологические единицы, обусловливает их особое положение в составе высказывания, отнюдь не сводимое к положению осложняющих членов, находящихся вне предложения или «при» нем (ср. забытые мысли Потебни [Потебня 1958: 101]), и их изначальное вхождение в заглавную часть парадигмы имени [168]и объясняет их способность не только выдвигаться в качестве морфологически исходных форм имени (божа < боже ! как киса – кис-кис ! [Лотман, Успенский 1973: 290], [169]но и занимать первое место в парадигме, принимая на себя функции именительного падежа; ср. укр. и западнорусские фамилии типа Сиротко, Ломако, Товпеко (ср. [Потебня 1958: 103]) и до сих пор остающиеся загадочными (если пытаться объяснять их фонетически) др. – новгородск. формы им. пад. ед. ч. типа Иване, Павле, Петре.