Кирилл Кобрин - Книжный шкаф Кирилла Кобрина

Единственное, что надо иметь в виду: и Селин и Жириновский (при всей гигантской разнице их дарования) работают только на одном, довольно быстро достижимом уровне правды. Уже следующая ее ступень предыдущую хотя и не отменяет, но «снимает» – по-гегелевски. Для не-эстетической практики (как в случае Жириновского) это обстоятельство гарантирует одноразовость употребления правды ее уровня. Для практики эстетической, для литературы например, все зависит от таланта. Селин дьявольски талантлив. Именно потому его инвективы в адрес несправедливого и лживого мира пережили несчастного мизантропа.

Примером тому – эта книга. Памфлет о продажной и фальшивой культуре. Трактат о мерзавцах-издателях, жуликах-писателях и идиотах-читателях. Апология сумасшедшего гения. Фантасмагорический рассказ о бейнальном изнасиловании. Как угодно. Перевод книги энергичен и полнокровен. Отдельное спасибо Марусе Климовой и Вячеславу Кондратовичу за слово «фуфлогон».

Одна из мишеней хорошо организованной истерики Селина – знаменитый издатель Гастон Галлимар. Гастон такой и Гастон сякой… «…для Гастона, имеющего репутацию „акулы“, сожравшей уже не одного своего конкурента, проглотить всю эту мелюзгу не составляло большого труда! Гастон есть Гастон! о, о нем вы можете не беспокоиться!.. взгляните лучше на его автомобиль!., роскошная машина, как бы специально созданная для акулы… с вот такими зубищами в виде радиатора!». Заглянем в выходные данные книги, в место ее первого издания на языке оригинала. «Editions Gallimard».

Владимир Набоков. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Русский период / Сост. Н. Артеменко-Толстой; Предисл. А. Долинина; Примеч. Ю. Левинга, А. Долинина, М. Маликовой, О. Сконечной, А. Бабикова, Г. Глушанок. СПб.: Симпозиум, 2000. 832 с.

Кажется, еще совсем недавно сочинял рецензию на первый том симпозиумовского собрания сочинений Сирина. А вот уже – последний. Можно, приложив козырьком ладонь к глазам, обозреть законченный пейзаж русской прозы Набокова.

Пейзаж этот таков. Период с 1930 по 1937 (от «Соглядатая» до «Дара») высится истинными Альпами, по ним упрямо карабкается Мартын Эдельвейс в тяжелых башмаках на резиновой подошве, пылит по горной дороге авто с Фердинандушкой и загадочным Сегюром, в шале в долине торопливо вбегает Герман с немецкой газетой под мышкой. Перед 1930-м – предгорья, обильно поросшие нежной зеленой травой, а вот после 1938-го…

Вниз, взгляд незаметно идет вниз, горы мельчают, превращаются в бутафорию, детали, до сих пор малозаметные, назойливо лезут в глаза, слишком красивые, слишком самостоятельные, чтобы подчиниться течению повествования. Тщательная отделанность спичечных коробков, фешенебельных магазинов готового платья, брелоков и гильотинок для обрезания сигар.

Писать стало не о чем. Писать стало подозрительно легко и просто. Вот тут-то и кончился Сирин: не на пароходе «Шамплен», увезшем Набоковых в Америку, а в последних предложениях никогда не законченых «Solus Rex» и «Ultima Thule». Кстати, эти названия будто сочинил уже не Сирин, а Vladimir Nabokov.

У Сирина же теперь есть ПСС. Как у людей. Скажем спасибо всем тем, кто вложил свою любовь и труд в это превосходное издание. И будем перечитывать сочинения писателя, в прошлом веке почти двадцать лет баловавшего русскую публику не заслуженными ею шедеврами.

Алексей Крученых. Стихотворения, поэмы, романы, опера / Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. С. Р. Красовицкого. СПб.: Академический проект, 2001. 480 с.

Ну конечно: и футуристический иезуит, и графоман, и плюшкин русского авангарда, и прочая и прочая. И автор «дырбулщыл»’а. И все-таки.

Не «варвар», а истинно «литературный» русский поэт. Не колоритный исполнитель роли второго (пятого, десятого) плана, а влиятельнейший на современную русскую поэзию автор. Учитывая написанное и изданное – истинный работник отечественной словесности.

Хрестоматийное заклинание, воспетое Павлом Флоренским и ужаснувшее Ходасевича, тоже не прочитано. Оно является составной частью цикла, который открывается предуведомлением, спокойным и благородно-сдержанным:

Только в этом контексте стоит говорить о «дырбулщыл»’е.

И так во всем, что касается Крученых.

Он прожил трудную и достойную жизнь поэта и «деятеля культуры» (в прямом значении – он «делал», а потом – «хранил» культуру). Это издание содержит в себе огромное количество чрезвычайно интересных текстов. Я читал книгу залпом – как детектив. По странному совпадению, 11 сентября, в день американского Армагеддона, мне попались на глаза такие крученыховские строки:

Александр Кондратов. Стихи тех лет. СПб.: Изд-во Буковского, 2001. 72 с.

Терпеть не могу формулу «поэт для поэтов», но издательская судьба сочинений Александра Кондратова такова, что сейчас с ними знакомы всего несколько поэтов, критиков, знатоков. А жаль.

Сэнди Конрад (таков был его псевдоним) был неутомимым сочинителем. Его перу принадлежит несколько романов, сборников рассказов, множество поэтических циклов и книг. В миру Александр Кондратов поражал немыслимой продуктивностью и разнообразием интересов: лингвист, спортсмен, сыщик-любитель, циркач, путешественник, автор более полусотни научно-популярных книг. Эпоха, породившая Кондратова-автора и Кондратова – человека, – «вегетарианский совок» в различных своих стадиях: от «оттепели», рядящейся в бритые черепа комсомольцев двадцатых, до маразматического, с тяжелым сладковатым запашком, брежневизма. Ну и, конечно, пестрая агония совка: под андроповку за четыре семьдесят, под астматический свист полумертвого Черненко, под косноязычную горбачевскую трепотню. Новая, постсоветская, эпоха была не для Кондратова; Сэнди Конрад ушел в свою буддическую Валгаллу в 1993-м.

Он был великий изобретатель и рационализатор литературы. Палиндромические поэмы, роман, устроенный по правилам бриджа, тематические циклы, написанные по очень жестким формальным законам (вроде напечатанного в «Стихах тех лет» «Борщского флота» [26]), – все это можно обнаружить в его щедром на открытия ПСС, которое обязано, я повторяю – обязано быть издано. Кондратов был действительно одержим формой. Эта одержимость и есть истинная сюжетная коллизия его сочинений.

Побочным эффектом формальных экспериментов неутомимого Сэнди Конрада стала легко узнаваемая интонация – то, что делает настоящего писателя и поэта. Интонация его стихов – очень трогательная смесь простодушия с форсированной грубостью; звучат они сейчас несколько наивно, но наивность эта высшего свойства, чистая, не литературная. Это голос человека, а не симулякра. «Я хочу в сумасшедший дом / К моложавым простым идиотам…».