Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

Эстетику, главные положения которой перечислил Вальдштейн, Палиевский и Кожинов рассматривали как порождение классической (академической) гуманитарной традиции. Предполагалось, что, если очистить ее от налета грубой политической схоластики, она может дать исследователю действенные инструменты анализа. Неудивительно, что Кожинов и Палиевский без крайней нужды не цитируют классиков марксизма-ленинизма, и идеология их статей реконструируется не столько по упомянутым именам «основоположников», сколько по категориальному аппарату. Консервативное неприятие «абстрактного» сциентистского подхода, сосредоточенность на конкретном, холизм, подозрительность к новациям находят здесь выражение в рассуждениях о «произведении» литературы как о «целостном» организме, «враждебном расчленению», несущем «запрограммированное» «саморазвивающейся природой» [654]знание о мире, в антитезах «индивидуальности» и «единичности» [655], интуиции и разума, в утверждении ограниченности формализации и необходимости соблюдать установившееся дисциплинарное деление [656]. Со временем оба литературоведа начнут более прямо выказывать политические подтексты близкой им эссенциалистской «органической» эстетики. В статье «Об эстетике авангардизма в России»(1972) Кожинов, к примеру, будет лукаво уверять, что ОПОЯЗ и ЛЕФ нужно защитить от обвинений в «чуждости» революции: «Участники этих течений не только были “за Октябрь”, но и были убеждены в том, что именно они создают новую, революционную эстетику» [657]. Правда, благонамеренное желание автора восстановить опороченную репутацию «революционеров от искусства» преследовало противоположную цель – скомпрометировать оппонента указанием на его «идейную» связь с «революционаризмом». Если Михаил Лифшиц все-таки разглядел в авангардизме единственное достоинство – разрушение старой России, то Кожинов, отождествляя политическое (революцию) с эстетическим (искусство авангарда), задавал вопрос, ради которого, возможно, и писал свою статью: «…что же именно разрушила подобная эстетика и, кстати, что построила?» [658].

Поскольку классика, по мнению национал-консерваторов, была главной мишенью широко понимаемых «революционеров» – ниспровергателей традиции [659], отстаивать ее неприкосновенность следовало на всех фронтах, в том числе академическом. В своих статьях Кожинов и Палиевский доказывали непригодность формалистско-структуралистского подхода для прочтения классических текстов. Формализация Юрием Тыняновым, Виктором Шкловским, Борисом Эйхенбаумом представлений о традиции и преемственности виделась им глубоко ошибочным шагом. «Абсолютизированный рационализм» [660]формального метода, полагал Кожинов, инороден классическому искусству, ибо исключает из оборота специфичные для последнего категории («мера», «гармония», «снятие противоречий» [661]). ОПОЯЗовские идеи «литературной борьбы», «канонизации» оценивались литературоведом скептически, поскольку их приверженцы игнорировали металитературную категорию «ценности», которая должна предшествовать любому анализу. Развивая идеи П.Н. Медведева (М.М. Бахтина), высказанные в работе «Формальный метод в литературоведении», Кожинов заявлял о подмене опоязовцами сущности предмета анализа: ОПОЯЗ сконцентрировал внимание на проблеме рецепции современниками литературных текстов, на «литературном быте», «автоматизации», «остранении» и стал рассматривать не «историю литературы», а «литературную моду». Но только первой доступно постижение «подлинных ценностей», «художественности», в то время как вторая ограничена областью «социального» – текущего, сиюминутного, иерархически более низкого. Размышлять же о творчестве Пушкина следует, согласно Кожинову, во-первых, как о явлении «истории литературы», во-вторых, исходя из признания его высшей ценностью национальной культуры:

Пушкин «входил» в моду и «выходил» из нее, но для истории литературы в собственном смысле его поэзия никогда не теряла своего живого величия. <���…>

Литературу – в отличие от литературной моды – нельзя мерить тем эффектом, который она производит на современников.

В подлинных ее творениях всегда сохраняется объективная художественная ценность, готовая в любой момент ожить для читателей. И именно эта ценность – истинный и главный предмет историко-литературной науки [662].

Взаимосвязи между «ядром» канона – русской классикой и современными традиционалистскими явлениями национал-консерваторы устанавливали по линии «онтологического» и ценностного родства. Но чтобы убедительно «состыковать» классику и современность, то и другое необходимо было описать как порождение национальной традиции в ее «беспримесном» виде, то есть до советско-еврейских «искажений» и «модернистских извращений» [663]. В итоге литературный канон продуманно «десоветизировался» (из него исключались имена советских классиков, например Маяковского или Эдуарда Багрицкого) [664]. Современное авангардистское искусство, скомпрометированное своей «космополитической» стилистикой, также отбраковывалось по причине отсутствия национальных корней. Апогеем стремления национал-консерваторов в условиях цензурных ограничений публично «десоветизировать» и «этнизировать» отечественный литературный канон стала дискуссия «Классика и мы» (1977). Станислав Куняев впоследствии говорил о ее антисемитском посыле, довести который до сведения оппонентов его соратники планировали, обсуждая проблему «традиция и современность»:

Еврейское лобби, чувствуя все нарастающую поддержку «мирового сообщества», наглело все больше и больше [665], поэтому в конце 1977 года, когда Вадим Кожинов позвонил мне и предложил выступить в дискуссии, которая называлась коротко и емко: «Классика и мы», я решил бросить этой мафии в лицо все, что думаю о ней. Спасибо Кожинову, организовавшему наш бунт [666].

Предвосхищая популярные в 1990-е годы рассуждения о русской и русскоязычной литературе, Куняев в выступлении на дискуссии брался доказать неустранимое, так сказать, «врожденное» различие аксиологических систем русской литературы XIX века и поэзии Багрицкого, причисление которого к классикам он трактовал как очередное свидетельство «паразитических» наклонностей нового (в подтексте – еврейского по этнической основе) искусства [667]. Кроме того, в ходе скандальной и, разумеется, не попавшей на страницы советской прессы дискуссии русская классическая литература была последовательно представлена ареной непрекращающейся идеологической борьбы, в которой традиционалистам коварно противодействуют силы, находящиеся внутри страны и за ее пределами. Палиевский, делавший основной доклад, утверждал, что центральной коллизией национальной культуры ХХ века является покушение авангардизма на традицию: