Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

«Проработка» классических текстов по внешним признакам могла напоминать «учебу у классиков» в 1920-е – начале 1930-х годов с тем существенным отличием, что «деревенщики» поставили перед собой цель «вживания» в наследие, а не усвоения суммы технических приемов. Демонстративное знакомство с классикой на уровне обязательных цитат они по умолчанию полагали уделом урбанизированного читателя-мещанина, жаждущего самоутвердиться в роли культурного человека, а высокомерно-развязное отношение к ней – отталкивающей чертой современного интеллектуала. Идеалом им представлялась интериоризация опыта классического искусства, влекущая за собой преобразование личности. Потому грозившие деформацией основ профессиональной идентичности слишком явный прагматизм в отношении к классике или отношение к ней как к одному из элементов культуры их не устраивали.

Поворот к классике и традиции в «долгие 1970-е» сопровождался полномасштабной апологией реализма. Еще с начала 1960-х годов реалистическому искусству оказывалась долговременная пропагандистская и институциональная поддержка, но, даже несмотря на это, его исключительные права приходилось отстаивать – причина не только в конкуренции с литературными явлениями модернистского генезиса [731], но в глобальной трансформации самого реализма. Публикация книги Роже Гароди «Реализм без берегов» (1966) и официальный отпор ее автору-«ренегату», словно сходящие с конвейера работы официозных литературоведов [732]о соцреализме, состоявшие по большей части из анализа произведений Маяковского, Шолохова и опровержения «домыслов» противников главного метода советской литературы, свидетельствовали, что при помощи термина «реализм» все сложнее было схватить многообразие современных художественных практик, номинально развивавшихся в реалистическом русле. Реалистическая система претерпевала процессы внутренней дифференциации и требовала спецификации языка описания. Такая спецификация в критике и литературоведении «долгих 1970-х» шла, но осторожно, в границах дозволенного, без решительного отказа от термина «социалистический реализм». «Апофеозом расширения границ», по наблюдениям Марка Липовецкого и Михаила Берга, стала книга Дмитрия Маркова «Проблемы теории социалистического реализма» (1975), в которой автор провозгласил соцреализм «исторически открытой системой художественных форм» [733]и тем самым, с поощрения высших политических инстанций, «“впустил” в соцреализм эстетику модернизма» [734]. Тем не менее, в сложившуюся практику использования термина «реализм», маркировавшего круг идеологически и эстетически приемлемых явлений, каких бы то ни было уточнений (кроме традиционных «социалистический», «критический», а также спорадических упоминаний о возможном дозированном присутствии мифологических элементов) внесено не было. Диффузный в смысловом отношении термин был даже удобен возможностью, актуализируя разные смысловые ряды, вписывать его в различные дискурсивные образования и не нарушать при этом сложившихся конвенций.

Советская критика, особенно ее национально-консервативное крыло, с энтузиазмом приняла «конститутивные черты реализма» за «самоочевидную меру классичности» [735]. В работах теоретиков национально-консервативного лагеря Палиевского и Кожинова формулировалась концепция, позволявшая утвердить первенство реализма в русской литературе [736]. Конечно, взгляды этих ученых не стоит упрощать: от пропагандистских «прописей» о торжестве реализма они – в плане научной аргументации и риторики – были далеки. Тот же Кожинов обосновывал отсутствие эвристического потенциала у общепринятого термина «критический реализм», предлагая пользоваться определениями «ренессансный», «просветительский», рассуждал о сосуществовании и взаимодействии в русской литературе XIX века принципов барокко, реализма, романтизма. Но обычно дифференцированное и объемное видение литературного процесса распространялось на исторически отдаленные периоды, концептуализация же современной литературы осуществлялась через призму противостояния реалистических и модернистски-авангардистских течений. И тут традиционалистам было важно доказать «онтологическую» приоритетность реализма – его способность с минимальными искажениями объективировать в художественном образе сущность бытия – то есть преподнести реализм в качестве искусства, консервативного по природе, чуждого притязаний на перемоделирование мира. Признание безусловных преимуществ реализма само по себе – характерно консервативный жест, поскольку для консервативного мышления мир изначально заключает в себе бесконечную множественность смыслов, и стремление авангардистов приписать ему новые, «авторские» смыслы выглядит неоправданной самоуверенностью. Реалистический образ, в котором онтологическое и гносеологическое находятся в балансе, противопоставляется образу авангардистскому, основанному на «волюнтаристской» деформации действительности. Такой ход рассуждений облегчал сближение реализма в традиционалистском дискурсе с антиутопизмом. В их отождествлении, популярном, кстати, у разделявших некоторые традиционалистские установки интеллектуалов, выразился осознававшийся многими кризис рационалистического социального проектирования. Неудивительно, что на идею «онтологичности» реализма мы можем натолкнуться в работах философа и социолога Юрия Давыдова, организационно к национально-консервативному лагерю никакого отношения не имевшего. Тем не менее, его рассуждения о том, что культура ХХ века определяется парадигматическим противостоянием «утопии» и «реализма», на специфическом для советской философии культуры языке варьировали аргументы, актуальные для «неопочвеннического» «оправдания» реализма. Давыдов утверждал, что в современной культуре легко просматриваются два подхода: в рамках первого литературный процесс все больше уподобляется «литературному производству», в рамках второго (представленного, среди прочих, «деревенщиками») искусство развивается в ориентации на «изначальные структуры человеческого бытия и межличностного общения» [737].

Речь идет о подходе, который предполагает высокую степень уважения к тому, что есть, что остается пребывающим (теперь в этом случае принято говорить об «инварианте») в человеческом бытии и постигается не в меру нашей способности того, как оно поддается нашей переработке, нашему «перекомбинированию», не говоря уже о воссоздании по новой «идеальной», модели (она же – утопия)…

Этот подход и является реалистическим в самом широком смысле, восходя к «мимесису» Аристотеля, если понимать под ним подражание космосу… Этот смысл понятия «реализм» изначально противостоял – и противостоит! – плоско-позитивистскому толкованию, для которого реальным является только то, что мы можем пощупать, попробовать на вкус, зафиксировать как «эмпирический факт»… Такой реализм неизменно противился суетливому и тщеславном устремлению перекраивать реальность (саму реальность, то есть, если иметь в виду собственно человеческую реальность, условия возможности существования человека как человека), торопясь навязать ей очередную скороспелую «схему», «безумную идею» и пр. <���…> Этот реализм одинаково присущ и реалистическому направлению в литературе и искусстве ХХ века, и соответствующему направлению в литературоведении и теории литературы. Однако нельзя не видеть и того, что в наш век этот – подлинный, а не плоско-позитивистский, и превращенный в лубочную картинку – реализм был самым серьезным образом потеснен литературно-художественными (и, соответственно, теоретическими) направлениями, которые, апеллируя к «современной науке», противопоставляли реальности сущей и пребывающей реальность конструируемую и «построяемую» [738].