Евгений Шраговиц - Загадки творчества Булата Окуджавы: глазами внимательного читателя

Таким образом, мы можем с большой долей уверенности предположить, что «Ночной разговор» в значительной мере самоирония, даже шалость, в балладном оформлении. Автопортрет, нарисованный всадником: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки» выглядит как аллюзия к «рыцарю печального образа» – нелепому и благородному Дон Кихоту, с которым, очевидно, ассоциирует творческую составляющую своей личности Окуджава. Это согласуется с определением, данным «портному-поэту» в «Старом пиджаке»: «чудак». «Я» – «скептик» в «Ночном разговоре» улавливает романтическую, архаическую и балладную окраску ситуации и вопроса и отвечает на последний насмешкой, выдержанной в том же стилистическом ключе. Также ответ «скептика» свидетельствует о том, что содержательного ответа на вопрос у него нет. В песне есть еще один персонаж – фонарщик. Если подходить к этому образу как к чисто аллегорическому, то можно счесть, что это талант или вдохновение – часть творческой личности автора. А когда «скептик» говорит: «Фонарщик-то спит», он, таким образом, имеет в виду отсутствие вдохновения у «поэта» – и тут же декларирует свою непричастность к этой проблеме. Ассоциация между огнем и вдохновением эксплуатируется поэтами часто. Окуджава описывает отношения скептика и романтика, не отождествляя себя полностью с кем-нибудь из них вплоть до заключительного обмена репликами, когда они сливаются в восклицании: «Ах, если б я знал это сам». Многочисленные параллели между «Старым пиджаком» и «Ночным разговором» подтверждают, что это песни на одну и ту же тему. Однако если анализировать «Ночной разговор» отдельно, можно выявить специфику песни, выделяющую ее из ряда текстов, рассмотренных выше.

Не все песни Окуджавы можно интерпретировать в соответствии с описанной выше моделью поведения двух систем в нашем сознании. Различие между «Ночным разговором» и другими песнями о внутреннем разладе заключается в характере коммуникаций между эмоциональной и рациональной системами. В этой песне он не соответствует теории Канемана. Дело в том, что теория Канемана описывает работу мозга в состоянии бодрствования. В состоянии сна и в процессе сновидений мозг функционирует иначе, поскольку ему практически недоступна информация, поступающая из внешних источников, и он работает исключительно с сигналами, полученными от тела, причем контроль сна рациональной системой отсутствует; используется лишь ассоциативная и эмоциональная память.

Сюжет сна создается эмоционально-интуитивной системой на базе информации, поступающей из памяти. При этом из нее чаще всего извлекаются образы, возникшие как результат недавних и эмоционально важных событий. Можно предположить, что стихотворение «Ночной разговор» представляет собой описание сна или стилизовано под такое описание. Оговоримся сразу, что мы обсуждаем только психологический аспект проблемы, почти не затрагивая физиологических и биографических ее аспектов. Мы, очевидно, никогда не узнаем, видел ли поэт сон, породивший «Ночной разговор», или стилизовал под описание сна свое стихотворение. В художественное описание сна всегда можно включить свои вполне рациональные соображения, а также придумать образы, которые во сне отсутствовали. Не случайно толкование снов издавна и до настоящего времени скорее принадлежит сфере искусства, чем науки.

Если проследить тему снов в поэзии, начиная с баллад Жуковского, мы найдем описания сновидений у Лермонтова, Фета, А. К. Толстого, Надсона, В. Соловьева, а с начала XX века – у Бальмонта, Анненского, Блока, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Есенина и у самого Окуджавы в романе «Путешествие дилетантов», где описываются сны Лавинии и Мятлева. Однако сон, сопровождаемый внутренним диалогом, появился сначала в переводах из Верлена в цикле Анненского «Тихие песни» в 1904 году. А в собственном стихотворении «Сон иль нет?» Анненский пишет: «Не могу понять, не знаю… / Это сон или Верлен?..».

Прежде всего уместен вопрос: почему же мы решили, что «Ночной разговор» – это описание сновидения? Уже название стихотворения, где названо время суток, намекает на такую возможность. Участники разговора явно не обозначены. Беседуют двое; из беседы следует, что один из них – всадник. Почему его собеседник, ничего не зная о том, кто он такой и каковы его цели, тем не менее отвечает на его вопросы почти до конца стихотворения, не задавая в свою очередь вопросов ему? Да потому, что он узнает в этом путнике своего двойника. И когда еще, кроме как во время сна, со своим двойником можно вступить в диалог? Вспомним отрывок из стихотворения Анненского «Двойник» [223]: «Горячешный сон волновал/ Обманом вторых очертаний,/ Но чем я глядел неустанней,/ Тем ярче себя ж узнавал».

Стихотворение «Ночной разговор» выглядит как фрагмент; а фрагментарность свойственна сну, у которого может быть самое неожиданное начало.

Теперь приведем некоторые важные психологические характеристики снов и соотнесем их с особенностями стихотворения. Очень важно для нас следующее утверждение: «Функция сновидения – это попытка решения эмоциональной проблемы во сне» [224]. О какой же эмоциональной проблеме идет речь в песне Окуджавы? Зная контексты, нетрудно догадаться об этом. «Ночному разговору» предшествовал целый ряд стихов и песен, в которых поэт высказывался о двойственности своего отношения к собственному творчеству и утверждал, что одна сторона его личности не удовлетворена его поэзией и хочет «перекроить все иначе», а другая с иронией смотрит на эти попытки. Окуджава облекал этот внутренний конфликт в разные формы. Вначале он прямо писал, о чем идет речь, как в «Песенке о моей душе» или в стихотворении «Я никогда не витал, не витал…», а позже стал прибегать к иносказаниям («Шарманка-шарлатанка», «Старый пиджак»). Ко времени написания «Ночного разговора» стихи и результаты размышлений о проблеме уже находились в эмоциональной и ассоциативной памяти. Тема, занимавшая Окуджаву в состоянии бодрствования, с большой вероятностью могла породить сновидения. Как видоизменяется восприятие проблемы во сне по сравнению с состоянием бодрствования? Психологи утверждают: «Сны выполняют функции обработки информации, не подчиняясь логике бодрствования» [225]. Нужно заметить, что содержание «Ночного разговора» алогично. Из ниоткуда появляется всадник и, начав с сообщения: «Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки», спрашивает: «Куда же мне ехать?», что совершенно бессмысленно без указания пункта, до которого нужно добраться, и отсылает нас к поговорке: «Иди туда, неведомо куда; ищи того, неведомо чего» [226], приведенной в секции «Толк-Бестолочь» у Даля. Однако собеседник не удивлен ни появлением всадника, ни его словами, и это понятно, если он видит во всаднике своего двойника. А сама реплика – вариация вопроса, кажущегося почти что выкриком, который возникает в стихотворении «Музыка» («И музыки стремительное тело / плывет, кричит неведомо кому: / „Куда вы все?! Да разве в этом дело?!” / А в чем оно? Зачем оно? К чему?!!» [227]). Это стихотворение почти совпадает по времени написания с «Ночным разговором».