Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

«Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами рода человеческого, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам?»

Итак, на человека в этой должности направлена всеобщая враждебность; не имеющая в виду личные человеческие качества смотрителя, она вытекает как будто из самой географии России, из ее обширных пространств, плохих дорог, утомительных для путника. Свою усталость и раздражение едущий люд вымещает на смотрителях.

Следующей особенностью жизни на станции, кроме уже названных: открытости дома и враждебности «незваных гостей» – следует назвать то обстоятельство, что внутри собственного дома у его хозяина нет четкой границы между службой и частной, семейной, домашней жизнью. Эта граница вполне эфемерна: только ситцевая занавеска отделяет ту часть избы, где стоит кровать. Вся жизнь смотрителя и его семейства протекает на виду у всех и днем и ночью. Русская пословица «Незваный гость хуже татарина» возникла у народа, пережившего тяжкий опыт иноземного ига, и с народной точки зрения жизнь на станции под «игом» незваных гостей – это жизнь воистину мученическая.

«Входя в бедное жилище его, проезжающий смотрит на него как на врага; хорошо, если скоро ему удастся избавиться от непрошеного гостя; но если не случится лошадей?…Боже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь, в слякоть принужден бегать он по дворам; в бурю, в крещенские морозы уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от криков и толчков раздраженного постояльца».

Итак, вступление сталкивает три точки зрения на станционного смотрителя: официально-государственную, безличностную ( «чиновник четырнадцатого класса, огражденный чином от побоев»), путешествующих ( «изверг рода человеческого») и внутреннюю, сострадательную ( «сущий мученик», жизнь которого «настоящая каторга»).

Эпиграф к повести обнажает истоки и причины, которые заставляют «господ проезжающих»проклинать и обижать станционных смотрителей:

В самом деле, существует такая жизненная ситуация, в которой князь оказывается зависимым от воли какого-то коллежского регистратора, простолюдина, вчерашнего солдата. Конечно, если это деликатный, хорошо воспитанный и просвещенный князь П. Вяземский, то он ограничится только шутливым недоумением по поводу такого забавного парадокса действительности, но если это «князь» другого рода, то дорого может обойтись смотрителю его «диктаторство» по долгу службы: проклятия, а порой даже и побои – это самая банальная компенсация за уязвленные социальные амбиции «господ проезжающих». Служебные действия смотрителя всегда кем-то воспринимаются как обида, а местью за эту обиду будет унижение, которому с неуклонной обязательностью подвергается каждый смотритель буквально по долгу службы. Из вступления к повести каждый читатель должен вынести заключение, что при таком положении вещей у станционного смотрителя нет ни малейшей возможности сохранить свое человеческое достоинство и ни при каких обстоятельствах жизнь смотрителя не может быть по своей сути счастливой: «В самом деле, „дрожащий смотритель“ – можно сказать, постоянный эпитет» [155].

Тем не менее, знакомство с героем повести «Станционный смотритель» Самсоном Выриным построено таким образом, что читатель, подготовленный вступлением, сразу же ощущает нарушение обычной закономерности отношений «проезжающий – смотритель». Рассказчик повести оказывается на станции после путешествия под проливным дождем. «По приезде на станцию, первая забота была поскорее переодеться, вторая – спросить себе чаю. «Эй, Дуня! – закричал смотритель, – поставь самовар да сходи за сливками».

Эти «сливки», не потребованные гостем, а прибавленные смотрителем от себя, выразительно рисуют образ гостеприимного дома, образ щедрого и естественного радушия вовсе не по долгу службы, а совсем по другой – человеческой – логике, которая сразу же «непрошеного гостя» превращает в желанного.

«При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила. «Это твоя дочка?» – спросил я смотрителя. «Дочка-с, – ответил он с видом довольного самолюбия; – да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать».

Доброжелательность к каждому человеку легко обнаруживается в ответе Самсона Вырина случайному проезжему человеку, одному из тысяч, вдруг оказавшемуся на станции. Его ответ содержит гораздо больше сведений, нежели требует обычная вежливость. Это щедрый ответ как бы открывает гостю внутреннее пространство семейной и домашней жизни гостеприимного хозяина, в этом ответе – гордость счастливого отца за свое дитя и дружелюбная готовность поделиться с каждым своим счастьем. Такой рисунок поведения хозяина дома делает проезжающего на некоторое время участником жизни семьи смотрителя, враждебный настрой отменяется, и любой человек чувствует себя в доме смотрителя естественно и непринужденно, как старый знакомый. Дом смотрителя и его дочки существует как бы на радость всему миру, он гостеприимно открыт каждому, и каждый, окунаясь в атмосферу семейной любви, лада и мира, любуется дочкой смотрителя, и недаром у рассказчика возникает чувство такой близости с этими людьми, «как будто век были знакомы». Рассказчик с удивлением отмечает, что вместо обычного желания – побыстрее уехать с постоялого двора – им овладевает нежелание расставаться с добрым отцом и красавицей дочкой.

Дом Самсона Вырина был неуязвим для враждебно настроенных «непрошеных гостей»: каждый, переступая порог станционной избы, оказывался в волшебном магическом кругу и словно «расколдовывался», из «чужого» превращаясь в «своего». Непременным следствием этого превращения становилась ответная открытостьпроезжающих Самсону Вырину и Дуне.

Обратим особое внимание на слова смотрителя, уже потерявшего свою дочку: «Ах, Дуня, Дуня! Что за девка-то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжающие нарочно останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мной разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала…»