Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

У жизни, ставшей предметом изображения в «Повестях», есть своя внутренняя мера и оценка важности и значительности событий, о которых она повествует, и эта оценка не совпадает с теми мерками и масштабами, которые прилагает к ней «просвещенный читатель», привнося свой культурный опыт и стереотип ожидания. Над этими стереотипами не раз посмеивался сам Пушкин («… читатель ждет уж рифмы розы…»). И эта, условно говоря, «рифма-роза», которой ждет читатель, отправляет его по ложному следу и незаметно приводит к неразрешимым противоречиям и недоумениям, одно из которых состоит в том, что писатель Белкин – человек простой, чуть ли не «простак», представитель низкой действительности «толкучего рынка» жизни, провинциал, далекий от высокой культуры и образованности. Но будем осторожны: ведь достаточно представить себе, что биографические сведения о Пушкине будет сообщать его сосед по имению, подобный ненарадовскому помещику, – не то же ли самое мы узнаем и о самом Пушкине? Итак, кто же такой Белкин, по-видимому, можно выяснить только из его произведений.

Обратим внимание на тот факт, что, по мере прочтения повестей от первой до пятой, становится очевидным, что жизненный материал, оказавшийся пригодным для литературной обработки писателя Белкина, отличается важным свойством: все эти «невымышленные» истории имеют счастливый конец. То, что сам Белкин счел достойным описания и запечатления, отчетливо проявится, если осознать, что остается за рамками цикла: все море житейских невзгод, неудач, нелепостей жизни – все, что унижает человека, то есть собственно житейскую прозу, – писатель Белкин оставляет в тайне.

По-видимому, замысел Пушкина состоял в том, чтобы выстроить, сотворить некий идеальный микрокосм, в котором пребывают и герои повестей, и их рассказчики, и сам писатель Белкин, чье творчество определялось его писательской волей запечатлеть само живое чудо жизни, те «счастливые случайности», которые, взрывая пласты печальных несоответствий, неудач, нелепостей, вдруг освещают мощным светом высокого смысла трудную жизнь человека на земле; по крайней мере, все развязки повестей осознаются как нарушения закономерностей несчастья, и поэтому все повести имеют легко улавливаемый всеми читателями праздничный колорит, веселость духа, радость. Сказка противостоит были, как вымысел – жизни, как поэзия – прозе в искусстве; тайный пафос писателя Белкина, похоже, состоит в стремлении уловить и запечатлеть в своих «невымышленных» историях поэзию самой жизни растворенную в житейской прозе жизни простых людей.

Создав цикл «Повестей Белкина», Пушкин как будто выполнил свое обещание, данное в романе в стихах: «… унижусь до смиренной прозы». Оппозиция «поэзия – проза» как ценностные категории принадлежит культурному сознанию романтизма. Как мы уже писали в статье «Самосознание формы», поэма Пушкина «Домик в Коломне» как бы исследует возможности самой поэзии в овладении пространством частной, домашней жизни простого человека. Фабула поэмы «Домик в Коломне», героиней которой автор объявил свою соседку, «простую, скромную» Парашу, оказывается не приведенной к развязке, и никакое самое виртуозное мастерство поэта не может помочь автору узнать тайну живой «невымышленной» жизни. Именно поэтому расхожая мораль очевидных истин венчает поэму, а «… больше ничего не выжмешь из рассказа моего».

По своей проблематике поэма Пушкина «Домик в Коломне» вплотную примыкает к прозаическому циклу «Повестей Белкина»: они пишутся одновременно в Болдинскую осень, у них единый предмет изображения – «невымышленная жизнь», однако обоснование того факта, что истории живой жизни стали сюжетами литературы, в прозе «Повестей» принципиально иное. Не непосредственное, дотошное наблюдение, выпытывающее сокровенные тайны домашней жизни простого человека, но собственное свободное желание живой жизни быть рассказанной – вот мотивировка в каждой из пяти повестей того, что история житейская стала сюжетом литературным. Счастливый конец каждой из пяти повестей как бы обосновывает условие для того, чтобы именно этот жизненный материал стал литературой, из разряда индивидуальной жизни отдельного человека перешел в разряд предания о человеческой жизни. Например, если бы муж и жена из повести «Метель» так счастливо не обрели друг друга, ясно, что тайна нелепого венчания в метельную ночь никогда бы не была явлена миру добровольно и никогда бы не нашла в лице Белкина своего повествователя. Не случайно ведь повествователь в «Метели» так акцентирует момент сохранения тайны: «Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею (Марьей Гавриловной. – О. П.) написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленький улан были скромны, и недаром. Терешка-кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более чем полудюжиной заговорщиков».

Вопрос о внутреннем устройстве «Повестей Белкина», их поэтике, распадается на две взаимосвязанные проблемы: «история и человек» (осмысление сюжетов повестей, то есть того, что явилось предметом изображения) и «человек и слово» (осмысление композиций повестей, то есть того, как и кем рассказана история). Подробное рассмотрение первой проблемы представляют собой предыдущие главы. Здесь же мы только коротко определим особенность историзма повестей, чтобы в основном сосредоточиться на второй проблеме.

Про Ивана Петровича Белкина можно сказать, что он летописец внутренней домашней жизни нации в тот момент ее развития, когда внедрение в русскую жизнь, в ее бытовой и культурный обиход европейского образа действий, мыслей и чувств стало уже не случайным и поверхностным, но пронизало собой всю толщу русской национальной жизни, проникло в каждую клеточку состава русской действительности. Именно потому, что усвоение уроков европейской культуры шло отнюдь не бесконфликтно, все сюжеты повестей Белкина построены на драматизме ситуаций, возникших в силу того, что русские герои следуют в своих поступках согласно своим представлениям, почерпнутым прямо, можно сказать, из воздуха европейского романа, пытаясь воплотить в своей жизни фабулу жизни литературного героя. В этом в первую очередь и заключается несомненный историзм подхода к образу человека, который демонстрирует проза Белкина. Только в повести «Гробовщик» Адриан Прохоров не мыслит себя героем романа, но его конфликт с немцами ремесленниками при ближайшем рассмотрении оказывается вполне исторически обусловленным – разницей в мироощущении русского простолюдина и немецкого ремесленника.