Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Иешуа своим ответом: «истина прежде всего в том, что у тебя болит голова», – уходит от абстрактного философского спора, ограничивая объем безразмерного содержания слова «истина» до обозримых границ равного ему слова «факт», которое является в данном случае контекстным синонимом слова «истина». Пилат не может не признать, что его страшная головная боль – это факт; и этот факт не нуждается для него в доказательствах. Не может Пилат также отрицать, что взгляд Иешуа на человека – это зоркий взгляд, видящий скрытую суть происходящего за внешней его оболочкой. Ибо внешняя видимая логика действия в этой сцене – это допрос Пилатом приговоренного к смертной казни преступника, а сокровенная суть – тихое чудо пробуждения в жестоком властителе «доброго человека», которому отвратительна его роль наместника римского императора, именем которого легитимизируется казнь ни в чем не повинного проповедника. Тесно и душно становится Пилату в оковах власти «великого кесаря», ибо тайная сущность служения диктатору всегда выражается во внутренней опустошенности, ограбленности, причем неизбежный и неизбываемый абсурд ситуации в том, что это добровольно совершаемое ограбление самого себя. Арестант выразил эту мысль коротко и просто: «Твоя жизнь скудна, игемон» (ММ-2. С. 559).

Власть, которой наделен Пилат, отсекает его от других людей, делает его недоступным для свободного общения, любви и дружбы. Власть делает его подозрительным, высокомерным, презирающим других людей, которые боятся его и теряют от страха дар речи. В итоге внутреннее пространство его существования сужается, он оставлен на самого себя и отрезан от себя самого, от своей собственной души, от своего божественного «Я». Не потому ли Булгаков «наградил» своего героя гемикранией, болезнью, при которой болит половина головы, чтобы показать именно отрезанность Пилата от себя самого, обозначить почти полностью подавленное его внутреннее «я». Полголовы как бы символизирует насильственную болезненную отделенность от самого себя, неполноту бытия.

Путь к себе, к своей душе, а значит, к Богу лежит через любовь к ближнему своему, ибо высочайшее Небо – это глубочайшее дно души, где обретается образ Христа – совершенного человека [68]. И поэтому каждый человек добр, то есть может обнаружить через образ Христа внутри себя самого источник любви. Эта непреложная связь добра и Христа содержится в языковой формуле побуждения к бескорыстному доброму деянию – «Христа ради».

Вся христианская онтология и метафизика заключена в первую очередь в учении о том, что каждый человек добр. Без этой Божественной веры в человека, в его изначальную, ниоткуда не вытекающую, ничем, кроме Божественного замысла, не детерминированную возможность – быть добрым – нет христианства. Любой другой взгляд на человека делает бессмысленной саму Крестную Жертву. [69]

Пилату, образованному представителю античного мира, чтобы принять эту идею, нужно отказаться от прежней иерархии ценностей, от привычной картины мира, а это гораздо труднее, чем принять яд.

Увидеть в безродном бродяге равного самому себе человека, своего брата, означает полную перемену оптики, чудо приобретения нового зрения. Нет ничего удивительного, что Пилат не увидел в униженном и обезображенном пытками арестанте самого Господа, [70]ведь это было дано вообще только апостолам на горе Фавор, когда они воочию увидели Преображение Господне.

Напрасно обижаются на Булгакова религиозные ортодоксы, думая, что писатель, подобно Толстому, решил переписать Священное Писание. Герой Булгакова – мастер – жил в обезбоженном мире, объявившем войну христианству. Роман мастера – это итог личного усилия художника по преодолению огромной многовековой дистанции между собой и точкой начала новой истории – явления в мир Иисуса Христа. Образ Иешуа – это то, как мог увидеть бродягу-арестанта высокопоставленный чиновник Древнего Рима Понтий Пилат, и поэтому несправедливо предъявлять претензии Булгакову за то, что он якобы имел злостное кощунственное намерение переписать Евангелие. Просто он, как тысячи художников всего мира, размышляя о своей эпохе, черпал вдохновение из источника самого чистого: обратился к началу всех начал – Священному Писанию.

Однако мы сделали такое большое отступление от обсуждения проблемы особой роли Алоизия в романе не случайно. Потрясение, которое переживает Понтий Пилат во время допроса арестованного Иешуа, имеет самое прямое отношение к тайным переживаниям тысяч советских пилатов. Машина репрессий работает в стране на полную мощь, ежедневно отправляя на казнь заведомо невинных людей, обвиненных в тяжких государственных преступлениях. Что происходит в сознании советских «прокураторов», когда они творят это чудовищное зло? Образ какой головы мерещится им, заставляя подписывать смертные приговоры? Пилат в романе мастера называет вещи своими именами: – Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю!

Пилатом управляет не любовь к кесарю, не вера в правоту «Закона об оскорблении величества…», а смертельный страх. Каждый современник

Булгакова этот страх перед генсеком и его карательными органами испытывал непрерывно, но советские пилаты, кроме того, знали точно, как страшны советский застенок и советский крысобой. [71]

Е. Михайлик в своей статье «Перемена адреса», в частности рассуждая о природе переживаемого Пилатом ужаса, к большой нашей радости, смоделировала комплекс мыслей и чувств, который испытывает гипотетический «пилат» сталинской эпохи, когда принимает под воздействием страха решение, чреватое арестами и гибелью заведомо невиновных людей. Эта радость была вызвана тем, что, по нашему глубокому убеждению, именно на такое чтение и рассчитывал Михаил Булгаков. Мы уверены, что он закладывал в свой текст не только возможность, но просто необходимость прямых проекций на современность.

«Занять место» арестованного, то есть поставить себя на место страдающего, мучимого, – даже мысль об этом прежде, до знакомства с Иешуа, для Пилата была невозможна. И все-таки Пилату эта мысль приходит. А это и есть переворот в сознании человека Системы. Смысл его в том, что арестованный и допрашивающий оказываются вдруг равными друг другу людьми. И тот и другой – прежде всего люди. Пилат обнаруживает в себе человека, способного быть добрым, откуда-то знающего, что это значит.

Новая оптика, обретенная прокуратором Иудеи, проявляет себя в крошечном эпизоде разговора с Марком Крысобоем вечером в день казни. Марк пришел доложить только что проснувшемуся Понтию Пилату о приходе «начальника тайной стражи».