Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Бога, доброжелательность к каждому человеку, отказ от осуждения и обличения своих гонителей – делают образ Иешуа человечным и убедительно прекрасным.

Кстати, Пилат не позволит Иешуа «поговорить» с кентурионом Марком, тем самым молча признав возможность преображения мрачного палача в доброго человека. А значит, Пилат боялся, что преображенный Крысобой вдруг откажется продолжить выполнение своих служебных обязанностей. Не забудем, что в этом микросюжете мгновенно проявляется на клеточном уровне возможность обрушения режима, строящегося именно на том, что палач не знает, что в нем самим Богом заложена возможность быть добрым. Если палач не сможет быть палачом, признав тем самым принципиальную преступность своей столь нужной государству профессии, то система государственного насилия рухнет.

Судите сами, актуально ли в сталинское время звучат слова Пилата, обращенные к Иешуа: «Я полагаю, что мало радости ты доставил бы легату легиона (читай: начальнику НКВД), если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров и солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я» (ММ-2. С. 561).Система функционирует до тех пор, пока каждый ее винтик даже не догадывается, что он – «добрый человек».

Текст романа мастера провоцирует представить себе фантастический сюжет явления Иисуса прямо на Лубянке, в кабинете следователя.

Один из очевидных выводов, который сделал бы любой современник Булгакова, читая его роман, таков: если бы в руки чекистов попал сам Иисус, он был бы распят снова, ибо он мог бы быть отпущен только тем современным Пилатом, который бы не побоялся занять место арестанта в подвалах Лубянки.

Объяснил ли Могарыч мастеру, как много политической воли, воспитательных и пропагандистских усилий было затрачено властью большевиков, чтобы дискредитировать саму идею доброго отношения к человеку, как само слово «добрый» было превращено в ругательства «добренький» и «мягкотелый», нам неизвестно, но сегодняшнему читателю это знать необходимо, чтобы понимать острейшую злободневность проблематики булгаковского романа.

Образ Иешуа незабываем и нестираем, он живет в сознании Пилата и приходит в непримиримое противоречие с центральным образом самосознания прокуратора – образом императора Тиберия, в жертву которому по долгу службы был принесен Пилатом безродный бродяга. Этот тяжелейший внутренний конфликт – своеобразный диагноз душевного состояния многих и многих современников – выявляет роман мастера. Образ кесаря с гноящейся болячкой на лбу, так же как и образ усатого генсека, с одной стороны, и образ Иешуа, с другой – не может вместить сознание одного человека, потому что картина мира структурируется либо страхом перед властью императора, либо любовью к Иисусу.

Образ Иешуа настолько значителен и силен, что способен вытеснить образ кесаря из сознания подвластного кесарю человека. И тогда власть кесаря обречена на обрушение: он потеряет приводные ремни управления подвластными ему людьми.

Политическая кампания публичной травли мастера, организованная Берлиозом силами писательского союза, была отмечена не только предельным абсурдизмом, но и настоящей ненавистью к автору романа о Пилате. Мастер рассказывает Ивану:

«Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, и я не мог от этого отделаться, что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха» (ММ-2. С. 640).

А. Зеркалов прокомментировал этот фрагмент так: «…бешеный лай в прессе был поднят не из-за религиозного содержания романа, а из-за политического, настолько страшненького, что о нем в статьях не говорилось даже намеком, ибо никто не решался сознаться, что усматривается знак равенства между принципатом Тиберия и принципатом Сталина» [72].

Несмотря на то что со времени казни Иисуса прошло почти две тысячи лет, по-прежнему нет для власти кесаря более страшной реальности, чем свободная речь Иисуса. Будучи обращено к каждому человеку, слово Иисуса призывает поверить в то, что человек задуман и создан Богом по своему образу и подобию, что человек добр, а значит, свободен и может проявить волю к тому, чтобы стать Христа ради проводником добра в мире.

Насколько точно объяснил Алоизий мастеру политическую конъюнктуру, нам неизвестно, но мастер понял, что свободное художественное творчество в его отечестве является тягчайшим преступлением, понял, что арест и гибель неминуемы, и, пытаясь спастись, сжег рукопись своего романа. Дальнейший сюжет его жизни представляет собой сплошную фигуру умолчания. Читателю булгаковского романа известно только, что мастер пережил обыск, арест, а следовательно, допросы. Значит, мастер на собственном опыте узнал, каковы они, советские пилаты и крысобои. Его роман об Иешуа пророчески предсказал его собственную судьбу. Значит, можно рассматривать мастера как особенного читателя собственного романа, опытом собственной жизни подтвердившего угаданную им истину.

Берлиоз как читатель романа мастера видится нам через его принципиальную раздвоенность на политика, управляющего идеологическими кампаниями, и на образованного человека, умеющего ценить настоящее искусство. По нашему мнению, редактор толстого литературного журнала был человек скрытный. Ни одним движением, ни одним словом он не выдал неизвестному «профессору» на Патриарших прудах свое знакомство с текстом романа мастера. Сам мастер характеризует Берлиоза как человека «не только начитанного, но и очень хитрого» (ММ-2. С. 634). Мы уже писали, что тайна содержимого головы Берлиоза хранится в его домашнем кабинете: это рукописи, о которых в первую очередь после «дорожной катастрофы» позаботились сотрудники органов, опечатав его кабинет. Именно в квартире Берлиоза будет произведен «фокус» Воланда с возвращением мастеру сгоревшей рукописи. Если Берлиоз задумал сохранить рукопись романа мастера как великую ценность для будущих поколений, для культуры, для других времен – и поэтому снял с нее копию, то нужно признать, что его замысел потерпел фиаско. Его властный убийца и конкурент празднует победу: голова, которая только что руководила тысячами рук, производивших тонны рукописей, воплощавшихся в горы книг, безмолвная, искалеченная, лежит на блюде. И в этот момент на мгновение перекрещиваются два взгляда двух читателей романа о Пилате: Маргарита, содрогнувшись, видит «живые, полные мысли и страдания глаза» Михаила Александровича. О чем думал Берлиоз в этот момент перед казнью, глядя на торжество своего палача и мучителя, вспомнил ли он Иешуа, заняв его место? О чем думала Маргарита, глядя на приговоренного? То, что Берлиоз и Маргарита – читатели романа мастера, – делает глубину изображения этой фантастической сцены «пересекающихся взглядов» про-сто-таки безмерной.