Арам Асоян - Данте в русской культуре

Через несколько дней размышления о любви вновь рождают ассоциацию о Данте. «Классификация видов любви, – записывает в дневник Эллис, – по их степени терпимости и желательности:

1) платоническая любовь (Данте): миг-вечность;

2) вечная, единая, свободная любовь (хотя и соединенная с обладанием). Она основывается на полном органическом и психическом слиянии, надвуединстве… (шекспировская любовь);

3) мгновенная любовь (Дон Жуан). Она допустима лишь при озарении поэзией, искреннем увлечении до самозабвения…

4) брак, или проституция оптом;

5) проституция, или продажа тела, а как результат, гибель человека» [733].

В дневниковых записях лета 1905 г., коль речь идет о поэтах, Данте всегда в фаворе. «Кальдерон, – заявляет Эллис, – гораздо скучнее, чем я думал! Ужасно для него также и то обстоятельство, что он напоминает (хотя и мало) Данте. Этого нельзя ему простить» [734].

После Данте ближе других Эллису – Бодлер, он исповедуется: «Для меня была 2 раза дилемма – или остаться разбитым и даже забитым, или пробиться к ЦЕЛЬНОСТИ ДУХА через демонизм» [735]. Далее Эллис пишет: «Внешний мир мне чужд давно, я много раз пытался проникнуть в него… Всякий раз, оскорбленный им, вбирался в раковину индивидуализма, эту чудесную, перламутровую, с пурпуром крови внутри… Истинный человек, – продолжает он, – тот, кто стремится превратить все чувства в страсти, все мысли – в идеи, и все слова – в стрелы!.. Он может быть склонен лишь к подвигам и преступлениям… он может только обожать и презирать, убивать и воскрешать, сгорать и сжигать… Он будет творить также свободно, как мы дышим воздухом! Этот человек может любить жизнь только моментом. От момента до момента – черный сплин, истерзанность… Путь к Нему – через безумие» [736].

Для Эллиса-аргонавта цельность духа – «золотое руно». В середине 1900-х годов оно еще ассоциируется как с Бодлером, так и с Данте, но уже в 1906 г. предпочтение отдается Средневековью. В первом литературно-философском сборнике аргонавтов «Свободная совесть» Эллис публикует статью «Венец Данте». Изобличая в современной культуре «раздор между красотой, нравственностью и познанием», он пишет: «…наша беспокойная мысль, наше больное сердце прежде всего и охотнее всего устремляются к тем эпохам, к тем творцам, которые отмечены цельностью… Между ними первый – Данте» [737]. В той же статье Эллис заявлял: «Когда душа ослепла от слез, ей дано видеть небо; когда тело сожжено пламенем чистилища, оно получает способность возноситься; когда спина сломлена под тяжестью камней священной горы, за нею распустятся крылья ангела; когда очи истомились от пристального созерцания всех ужасов плоти, казнимой адом, они получат дар прозревать то, что не ограничено воплощением, – и тогда из проклятия и ужаса родится чистый трепет молитвы. Вот то, чему учит нас Данте в „Божественной комедии“» [738]. Этот пассаж словно отсылает к дневнику, в котором Эллис писал: «Я понял красоту страдания и всякую другую считаю пошлостью» [739].

В «Свободной совести» Эллис опубликовал не только «Венец Данте», но и несколько переводов из «Комедии» – «Чистилища» и «Рая». Раньше переводы из «Ада» были напечатаны в «Русской мысли» и книге стихов 1904 г. – «Иммортели». Эллис считал, что «один Данте умел сочетать глубокий скептический взгляд на сущность человеческой природы с бесконечным стремлением к Небу, подобно тому, как никто из поэтов до него и после него не достиг равного ему совершенства в сочетании верховных идеалов Красоты и Добра, поэзии и мистики, никто не сумел так избежать двух крайностей, одинаково гибельных – красоты формы, красоты, не признающей ничего, ни выше, ни даже рядом с собою (Бодлэр, Уайльд), – и отвлеченного сухого морализирования…» [740]В этой характеристике достоинств дантовской поэзии эстетизм и демонизм уже явно уступили место иным ценностям, хотя еще недавно Эллис записывал в дневник: «Я отравлен всеми ядами. Социализм, анализ и научный и философский, 2 раза пытка любви, эстетизм, анархизм, реализм, мистицизм, Ф. Ницше – вот последовательная коллекция ядов.

Но солипсизм и Ш. Бодлэр – более других» [741].

Вчера на страницах дневника Эллис завидовал участи Фаэтона и провозглашал: «…да здравствует разврат и Ш. Бодлэр!» [742], а сегодня он видит «вечную заслугу» Данте в том, что, прославив Беатриче, поэт создал «высочайший идеал женственности и освятил самую ее идею» [743]. Эллис пишет: «…Беатриче не только воплощает в себе Красоту, Истину и Благо, – она соединяет их в высшее, неразрывное, живое единство. Таково глубокое символическое значение этого поэтического образа» [744].

Казалось бы, подобное восприятие Беатриче, «озаренной, – как говорилось в статье, – светом мистической зари» [745], должно, безусловно, импонировать младшим символистам. Между тем в рецензии на сборник «Свободная совесть» А. Блок заметил: «Статья г. Эллиса о Данте была бы интересна, если бы прежде всего не прерывалась тщетными упражнениями в переводах из Данте и если бы сам г. Эллис не так часто впадал в истерику […]. Нервный мистицизм и „Вечная Женственность“ не имеют общего между собой. Смешение озарения и нервности ведет к пустоте» [746].

Суть претензий Блока обнаруживается в контексте его рассуждений о несоответствии большинства опубликованных в сборнике статей его предисловию, где участники издания заявляли: «Вместе с Вл. Соловьёвым мы полагаем, что христианская истина, не отрекаясь от себя, может воспользоваться всеми произведениями ума, может сочетать веру религиозную со свободною философскою мыслью…» [747]Реагируя на это заявление, Блок писал, что, провозглашая Вл. Соловьёва своим единомышленником и учителем, авторам сборника следовало бы понять, что Соловьёв никогда не был «оранжерейным мистиком», что «завещано развитие, а не топтание на месте» и что «мистическая косность» более ужасна, чем косность какого-нибудь позитивиста [748].

В переписке Эллиса с Блоком, начавшейся в начале 1907 г., несовместимость религиозного самоопределения того и другого – от чего и зависело их восприятие образа Беатриче – выявилось еще более конкретно. «Ваша Прекрасная Дама, – писал Эллис Блоку, – для меня, если и не Beata Beatrix, то Матильда из „Чистилища“ Данте, которая погружает его в Лету, заставляя забыть все земное, и уготовляя его душу и тело для видения Беатриче! В Ваших стихах о Прекрасной Даме – есть нечто истинно СРЕДНЕВЕКОВОЕ…» [749]В этой характеристике блоковского образа, в этом отзыве «мистическая косность» Эллиса, его «топтанье на месте» становятся очевидными. «Может ли современная душа молиться образам средневековья?.. – спрашивал он в письме к Блоку. – Да!» [750]Между тем Прекрасная Дама никогда не была средневековой иконой, способной инициировать «нервный мистицизм», но – интуицией, ставшей основанием «мистической философии» Блока [751]. Она «легко и чудесно» – скажем словами самого поэта – совмещала в себе «религиозное прозрение» и «здравый смысл» [752]. Блок писал: «Когда родное сталкивается в веках, всегда происходит мистическое… „Здесь тайна есть“, ибо истинно родное сошлось в веках и, как тучи сошедшиеся, произвело молнию» [753]. Этой молнией и была Прекрасная Дама.