Самарий Великовский - В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Никоим образом не был затронут он и просветительством того особого толка, что был детищем нашего невежества, хотя сделал для истинного просвещения больше кого бы то ни было.

Он «слишком писатель».

Великовский не писал о французской литературе, он писал французской литературой, она была его чернилами.

Мераб Мамардашвили говорил своим студентам: «Я вместе с вами размышляю не о Прусте, я Прустом думаю о чем-то». Так и Великовский Камю, Рембо или Бодлером «думает о чем-то».

Задаваться вопросом, почему именно такой материал Великовский выбрал для создания труда всей своей жизни столь же бессмысленно, как спрашивать поэта, почему он не написал свою книгу прозой, а прозаика, почему он не написал вместо романа поэму. Такова была природа его дара.

В литературе, как и в истории, нет сослагательного наклонения. Произведение существует таким, каким оно существует. В данном обличии. Точка. Однако задуматься о том, что стоит за этим выбором материала, весьма поучительно.

Отбросим сразу, как малозначимые, любые ссылки на обстоятельства места и безвременья, извечные российские обстоятельства, любые предположения о том, что Великовский, подобно другим своим сверстникам, «ушел в литературоведение», ибо не имел возможности быть философом.

Да, в России добрых три четверти века не было места «чистым философам», но и после фактического исчезновения цензуры Великовский продолжал писать о том же и так же.

И сегодня его книги не несут отпечатка времени, достаточно перелистать его «Грани “несчастного сознания”» [109]или «Умозрение и словесность», чтобы убедиться в этом. Быть может, они лишь стали более прозрачными для широкой публики, проступила стройность логики не замутненная избыточной новизной материала.

Нет, объяснения придется искать в складе дара, в самой природе таланта, «редко встречающейся» не столько за пределами Франции, сколько за пределами стиха.

«Культура искони была и пребудет духовным домогательством жизненного Смысла – согласия между предполагаемой правдой сущего и полагаемой правдой личности, – писал Великовский. – Из века в век возобновляется искание возможностей такой встречи: чаяние, сомнение, предвосхищение, обретение, разочарование, утверждение, привнесение» (с. 62).

И весь «опыт о мире Самария Великовского» в «вечности обратной» посмертного прочтения предстает как единое целое, где все его книги и статьи, независимо от того, чему они посвящены – поэзии, прозе – или философской эссеистике, могут и должны быть поняты только во взаимосвязи, как наследие любого поэта.

Ибо написание даже самого короткого текста имело для него только один смысл – поиск смысла.

Одну из своих книг, безусловно, самую дорогую, Великовский назвал «В поисках утраченного смысла» [110], название говорит о многом. Оно не просто формулирует главную тему Великовского, тему «смыслоутраты», постигшей часть французской культуры «со смертью Бога». Отсылка к названию прустовской эпопеи подчеркивает именно личный или исповедальный, если воспользоваться выражением самого Великовского, характер книги.

Поиск утраченного времени для Пруста есть не поиск решения проблемы времени, а его собственный «путь спасения», путь обретения его собственного смысла бытия и способа быть.

Прекрасное и есть, согласно Прусту, познание высшей бытийной истины, приобщение к ней. При этом, первыми и главными старателями или хранителями смысла бытия для Пруста являются поэты, прежде всего поэты, или, вернее, те, кому ведомо и доступно мышление поэта, путь проходимый поэтом в поисках сути, то есть прекрасного. Под прекрасным подразумевается любое «истинное произведение искусства». Недаром Пруст писал: «увидеть жизнь как она есть, то есть поэтически».

Этот путь прекрасного есть установление совокупности взаимосвязей, чем, собственно, и является создание стиха, а если точнее, любого произведения искусства. Стих это установление связей делает лишь наиболее видимым «доказательным» образом, ибо такова природа стиха. В этом и только в этом таится превосходство «чисто поэтического» творчества для Пруста – в четкости устанавливаемых связей.

И Пруст, перейдя от поэтической формы своих ранних опытов к прозаической, не перестает быть поэтом, и это принципиально важно и для него и для нас, ибо этот, по необходимости краткий экскурс в эстетическую систему Пруста имеет прямое отношение к предмету нашего разговора, а именно к поэтике Великовского, и слово «поэтика» здесь не метафора.

Создание любого произведения, включая свое собственное, есть и для Великовского и поиск смысла, и личный путь спасения. Пруст пишет «о пути познания или пути прекрасного», и для Великовского это тождество незыблемо, и проходя, проживая (об этом ниже) пути познания различных художников (потому так часто обращался он к различным формам антологий), он, так же как Пруст, видит в их страницах «истины, уже расшифрованные в мире», и свой «опыт о мире» он создает из соотнесения их, установления своей системы связей, ибо он тоже является поэтом, перешедшим на прозу, перешедшим от, быть может, никогда и не написанных стихов.

«Поиск утраченного смысла», утрата смысла бытия, составляющая мыслительное ядро целого пласта западной культуры XX и частично XIX века, стала главной темой Великовского.

Его личной темой.

Суть ее исчерпывается строкой Жерара де Нерваля: «Нет Бога! Бога нет!».

Для французских экзистенциалистов, которые «обрели свой гений в том, чтобы завязать диалог между двумя полушариями собственного мозга», говоря словами Мальро, – для Камю, Сартра и того же Мальро, и для прóклятых поэтов прошлого столетия, и для самого Великовского эта строка явилась отправной точкой литературного, да и жизненного пути, отправной точкой для решения своей и только своей задачи – определения «этических измерений действия на историческом поприще или вопроса о природе и конечных предпосылках морального выбора в обстановке износа священно-надмирных, религиозно-метафизических обоснований смысла отдельной и всей космической жизни, которые необратимо исчезают со “смертью Бога”» (с. 9).

«Смыслоутрата возникает только тогда, когда невозможно обосновать вселенский порядок, где человек не чувствовал бы себя лишним, если небеса пусты». Так, «если для Канта Бог есть, потому что сущее – царство порядка, то для Сартра сущее – царство беспорядка, потому что Бога нет… Окружающее обессмысливается из-за смены веры неверием» (с. 37). И у Камю «… структурообразующий стержень любого религиозного миросозерцания – основополагающая соотнесенность с лоном метафизически священного, пусть на сей раз опустевшим, вернее, не подающим доступных человеческому разумению признаков жизни, – сохраняется… Это всегда присутствующее отсутствие завораживает…» (с. 45). Так и «предпринятое в “Мифе о Сизифе” низложение разума есть своего рода иносказание о рассыпавшейся в пыль вере в такую благожелательную осмысленность творения, залогом которой выступало бы провидение, облаченное в одежды рационалистической истины» (с. 40).