Самарий Великовский - Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю
- Название:Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Центр гуманитарных инициатив
- Год:2015
- Город:Москва
- ISBN:978-5-98712-501-4
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Самарий Великовский - Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю краткое содержание
В книге дается всесторонний анализ творчества Альбера Камю (1913–1960), выдающегося писателя, философа, публициста – «властителя дум» интеллигенции Запада середины XX столетия (Нобелевская премия 1957 г.). Великовский рассматривает наследие Камю в целостности, прослеживая, как идеи мыслителя воплощаются в творчестве художника и как Камю-писатель выражает себя в философских работах и политической публицистике. Достоинство книги – установление взаимодействия между поисками мировоззренческих и нравственных опор в художественных произведениях («Посторонний», «Чума», «Падение», др.) и собственно философскими умонастроениями экзистенциализма («Миф о Сизифе», «Бунтующий человек» и др.). Великовский не упрощает поднятых Камю проблем, а, напротив, подчеркивает их значимость, отнюдь не утратившую злободневность в наше время.
Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философская эссеистика, эстетика Альбера Камю - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
В «толчках» у поколения Камю не было недостатка. Да еще таких, что они, скорее, походили на вереницу землетрясений; катастроф выпало с избытком на долю сверстников Камю, которые родились в канун 1914 года, достигли зрелости в канун 1940-го и перевалили на вторую половину своей жизни, когда над миром нависла угроза атомно-водородного истребления. В эпоху Верденов и Герник, Освенцимов и Хиросим утешительные упования на промысел Всевышнего, залог конечного и все искупающего пришествия царства Божьего на землю выглядели непростительным прекраснодушием. И уж совсем чуть ли не кощунством казался завещанный XIX веком, а в XX веке растасканный на прописи житейской псевдомудрости культ некоего сверхлично-разумного и надисторического, заранее оправданного даже в своих жесточайших несуразностях предопределения, которое якобы изначально обеспечивает роду людскому восхождение из низин дикости к высотам цивилизованного благоденствия и тем щедро возмещает все принесенные на алтарь истории жертвы. А ведь прежде всего из этих двух источников – христианства и либерально-прогрессистских учений, этих измельчавших последышей просветительства и гегельянства, – официально-охранительное мышление, идеологически цементировавшее буржуазный уклад, черпало то подобие духовной похлебки, с помощью которой вкупе с кнутом государственного принуждения добивались слепого послушания от человеческого стада, чтобы оно паслось себе потихоньку на отведенном ему пастбище, изо дня в день повышая надои, а когда понадобится, безропотно шло на бойни. В потрясениях невиданного раньше размаха, куда с изуверской бессмысленностью швыряло миллионы своих подданных общество, раздираемое социальными противоречиями и судорожно старавшееся продлить свои дни, сдержав взрывавший его изнутри и теснивший извне революционный напор, один за другим рушились и без того изрядно расшатанные мировоззренческие устои. Пробил час «проклятых вопросов». И они лавиной хлынули с книжных страниц, театральных подмостков, университетских кафедр, киноэкранов. Не обошлось, как обычно, и тут без шарлатанства и подделок, последние даже преобладали, но Камю в этом не заподозришь.
Зачем цепляетесь за служебные, религиозные, семейные, гражданские и прочие столь же почтенно-мелкие заменители недостающего смысла жизни? – спрашивал он в «Постороннем». Зачем тешитесь сказками о колеснице прогресса с надежным возницей по имени Бог (или мировой Разум) на козлах, а сами сидите на вулкане истории, дважды уже на вашей памяти извергавшемся и грозящем извергнуться опять, да так, что вся земля, пожалуй, обратится в выжженную пустыню? – напоминал он в «Чуме». Зачем, добиваясь добра, идете недобрыми путями и тем обрекаете себя и других на то, что в конце получите казарму вместо воли и прозябание вместо счастья? – предостерегал он в «Праведных». Зачем живете так суетно и стыдно, принимая свое барахтанье во лжи за пребывание в истине? – укорял он в «Падении». И всякий раз, несмотря на причудливое переплетение у вопрошающего слепоты и прозорливости, само его беспокойство не было беспочвенным. Упорные «зачем?» Камю в многоголосье его собратьев по перу если и не были самыми дерзкими призывами к мятежу против христиански-торговой, а ныне еще и варварской цивилизации, то присоединялись к панихиде по ее отлетающей душе.
Распад одряхлевшей идеологии сопровождается распадом всех ее клеток, в частности ее нравственного ядра. «Табу» сметаются вызывающим «если Бога нет – все дозволено»; духовные пустоты, результат стремительно-необратимого износа живого смысла в обществе, неразборчиво заполняются подчас болезнетворными выделениями этого распада. В ранних книгах Камю немало следов того, как мысль, без труда проткнув изрядно подтаявшую корку защитной лжи и прозревая позади нее зияющие «дыры небытия», сама же туда и проваливается, зачарованная их нигилистической бездонностью. И тогда последняя не слишком надежная зацепка сорвавшегося в пропасть ума лишь в том, что карамазовский лозунг подхватывается им не с радостью и свирепым восторгом, а в тоске и отчаянии, что манящее наваждение одновременно ужасает. Суть дела последний оттенок не меняет, но в нем есть предрасположенность к обретению каких-то ценностей, не источенных окружающим фарисейством. Они, очевидно, в том, что дано еще до всяких умозрительных выкладок и воспитанных привычек, – в изначальных потребностях живой и вместе с тем смертной плоти. Для нее естественно, а значит, невинно сохранять себя, получать радость от подобных ей тел и материально родственной ей природы. «Посторонний» и был опробованием этих «языческих» азов нравственной грамоты Камю. Когда же через несколько лет обнаружилась их недостаточность, к ним была добавлена «тяга к справедливости», впрочем, «столь же мало поддающаяся рациональному обоснованию, как и самая внезапная страсть», – Камю бдительно следил, чтобы в его азбуку не вкралось что-нибудь от идеологических «мудроствований», а было только «врожденное» и «неподдельное». Порядочность, а не героизм, добрая воля, а не подвижнический долг, работа, а не самопожертвование, лечить, а не спасать – заповеди врачевателей из «Чумы» избегают слов громких, но захватанных, извращенных, сделавшихся ходульными словесами в устах столпов корыстной официальщины. «Заземление» принципов поведения мыслится Камю – да и в самом деле предстает в свете их исторического анализа – как одна из попыток нащупать опору для них вне катехизиса буржуазной ортодоксии.
Случается, однако, и «Посторонний» это подтверждает, что возврат к нравственности безотчетной, так сказать, вне– или пост-идеологичной, «вынесшей за скобки» всякую идеологичность, – на поверку недоразумение: за первозданное принимается то, что как раз привито отвергаемой идеологией и глубоко вошло в плоть и кровь. Но было бы высокомерным чванством не замечать, как в смутные времена, когда все вокруг, казалось бы, повергнуто в хаос и ничто не внушает надежд, трудно рассчитывать на победу, – тогда упрямое, «сумасбродное», в самых недрах совести укорененное непокорство побуждает миллионы, вопреки всему, сражаться и умирать стоя, а не жить на коленях. «Безрассудство» рядовых французов, не желавших с первых же дней после разгрома 1940 года сотрудничать с захватчиками и поступавших иной раз «рассудку вопреки», несмотря на соблазны и уговоры «благоразумных» пораженцев, все ловко расчисливших на счетах своей услужливой идеологии, позволило хронисту в «Чуме» засвидетельствовать: человек выше безнадежности, ему не обязательно уповать на счастливый исход и даже скромный успех впереди, чтобы не сломиться, не хныкать, не отречься от простого правила арифметики 2+2=4 и в том случае, если это карается смертью. Трагический стоицизм Камю времен Сопротивления, не нуждающийся в ином стержне, кроме неистребимо исконной доброй воли личности, можно определить как одно из ответвлений гуманизма – той его линии, которая обосновывает возможность и необходимость жить нравственно тогда, когда господствующий склад мышления поражен параличом и стал глубоко безнравственным.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: