Александр Лукьянов - Был ли Пушкин Дон Жуаном?

В единственной дошедшей до нас записке графини Долли к Пушкину она несколько загадочно пишет: «Решено, завтра вечером мы устраиваем нашу маскарадную экспедицию. В девять часов соберемся у мамы. Приходите в черном домино и с черной маской. – Вашей кареты нам не нужно, но ваш слуга нам понадобится, – наших сразу узнают. Мы рассчитываем, дорогой м. Пушкин, что ваше остроумие все нам оживит. Потом вы будете ужинать, и тогда я вас хорошенько поблагодарю (курсив мой. – А. Л .). Если хотите, мама приготовит для вас домино».

Быстрому сближению Фикельмон с Пушкиным способствовало то, что поэт был, как вы знаете, хорошим другом ее матери. Графиня Долли очень ценила в людях умение вести беседу и, в особенности, говорить просто и занимательно. Чувствуется, что именно эта способность Пушкина, оттенявшая его блестящее остроумие и ум, особенно восхищала молодую женщину. Поэт, в свою очередь, также видит в Дарье Федоровне очаровательную и умную собеседницу.

Еще в 1830 году князь Вяземский ехидно сообщал жене новости о петербургской жизни, упоминая в письме и красавицу Долли: «Вообще петербургские дамы так холодны, так чопорны, что право не нарадуешься, когда найдешь на них непохожих. А к тому же посланница (Д. Ф. Фикельмон. – А. Л .) и красавица и одна из царствующих дам в здешнем обществе и по моде, и по месту, и по дому, следовательно простодушие ее имеет еще больше цены. Как Пушкин не влюблен в нее, он такой аристократ в любви. Или боится inceste?». (Князь сделал намек на связь Пушкина с матерью Долли Елизаветой Михайловной Хитрово). Может быть, поэту и нравилась умная и красивая графиня Долли, но пути их в то время не пересеклись.

Как мы знаем, при появлении в свете Натальи Николаевны Долли Фикельмон сразу же выразила в своем «Дневнике» восхищение ее красотой, но, будучи проницательной, обладая даром пророчества, она отметила:

«Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страдания». Но Дарья Федоровна увидела за внешней красотой Натали так же и провинциальность ее натуры, житейский практицизм, ограниченность кругозора, желание нравиться и блистать в свете. Именно эти качества жены Пушкина и привели в конце концов к трагической развязке.

Пушкин тоже видел разницу между утонченной умницей графиней и своей прекрасной, любимой, но совсем не светской, молчаливой женой. Казалось, отношения между поэтом и графиней Долли держатся только на взаимной любви к легкой и остроумной светской болтовне. Тем более, что Дарья Федоровна считалась женщиной порядочной, любящей своего старого мужа, хотя страстность натуры ее прорывалась иногда наружу. Но поэту удалось «растопить лед». Произошло событие, о котором подробно рассказал ближайший друг Пушкина Павел Воинович Нащокин. Вот что пишет П. И. Бартенев с его слов: «При дворе была одна дама, друг императрицы, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж ее был гораздо старше ее, и, несмотря на то, ее младые лета не были опозорены молвою; она была безукоризненна в общем мнении любящего интриги и сплетни света…

Эта дама, наконец, поддалась обаяниям поэта и назначила ему свидание в своем доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец; по условию он лег под диваном в гостиной и должен был дожидаться ее приезда домой. Долго лежал он, теряя терпение, но оставить дело было уже невозможно, воротиться назад – опасно. Наконец после долгих ожиданий он слышит: подъехала карета…

Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины: они возвращались из театра или дворца… Через несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна.

(Вы здесь?) – и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта; густые, роскошные гардины задернуты. Они играли, веселились. Перед камином была разослана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя все духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело, уже белый день. Как быть? Он наскоро, кое-как оделся, поспешая выбраться. Смущенная хозяйка ведет его к стеклянным дверям выхода, но люди уже встали. У самых дверей они встречают дворецкого, итальянца. Эта встреча до того поразила хозяйку, что ей сделалось дурно; она готова была лишиться чувств, но Пушкин, сжав ей крепко руку, умолял отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его…

Хозяйка позвала служанку, старую, чопорную француженку, уже давно одетую и ловкую в подобных случаях… Она свела Пушкина вниз, прямо в комнаты мужа. Тот еще спал. Шум шагов разбудил его. Его кровать была за ширмами; он спросил: «Кто здесь?» – «Это я, – ответила ловкая наперсница и провела Пушкина в сени. Оттуда он свободно вышел…

На другой день Пушкин предложил итальянцу-дворецкому 1000 рублей золотом, чтобы он молчал… Таким образом, все дело осталось тайною. Но блистательная дама в продолжении четырех месяцев не могла без дурноты вспомнить это происшествие».

Как считает Н. А. Раевский, это событие произошло в ноябре 1832 года. Думается, однако, что роман с Пушкиным был для графини Фикельмон коротким эпизодом в их жизни. Какое-то время поэт даже не посещает ее салон. Трудно предположить, чтобы интимные свидания повторялись. «Короткая предельная близость с Пушкиным, – пишет Н. А. Раевский в книге «Портреты заговорили», – скорее оттолкнула от него графиню». В дальнейшем они встречались в свете лишь как знакомые. И уже в том же ноябре та же Долли Фикельмон отмечает в своем «Дневнике»: «Графиня Пушкина очень хороша в этом году, она сияет новым блеском благодаря поклонению, которое ей воздает Пушкин-поэт».

Речь шла о графине Марии Александровне Мусиной-Пушкиной, урожденной княжне Урусовой. Пушкин был влюблен в нее еще в 1827 году, изобразив ее в чудесном стихотворении: «Кто знает край, где небо блещет…»

Интересно то, что Пушкин впервые в этом стихотворении сравнивает красоту Марии Александровны с Мадонной Рафаэля. Затем этот образ перешел в его знаменитый сонет «Мадонна», посвященный будущей жене, и в котором поэт называет Натали «чистейшей прелести чистейший образец». Восхищаясь этим сонетом и восторженным отношением Пушкина к своей прелестной невесте, не будем, однако, забывать, что образ Мадонны стал у поэта своего рода литературным штампом, переходящим из одного произведения в другое.