Валерий Рабинович - История зарубежной литературы XIX века: Романтизм

Но главная беда скрывается не в этом:
Когда Иисус Христос, сияя дивным светом,
Раз к фарисею в дом пришел, тот фарисей
Хотя и разглядел над головою бога
Чудесный ореол, но все же молвил строго:
«Дай доказательство мне святости своей».
И я, как фарисей, тая в глазах улыбку,
Пришельцу говорю: «А если ты не Бог?»
Не в том, конечно, суть, чтоб отыскать ошибку
Иль разжевать в стихе за каждым слогом слог,
Как на лугу весной траву жует корова;
Есть тьма охотников скрести до блеска слово
И очищать от блох несчастные стихи,
Как чистят грязных псов испанцы-пастухи.
Но думать, что сорвал плод неземного сада,
И бережно морковь нести в своей руке, —
Ну как, скажите, тут не застонать в тоске
И не предать огню любимейшее чадо?
Напоминает мне влюбленного поэт,
Когда он за своей идеей волочится:
Как за любовницей, которая дичится,
Куда угодно он пойдет за нею вслед!
Лишь сядет у огня, как саламандрой гибкой
Она из пламени встает пред ним с улыбкой;
Сперва он ей твердит слова любви, а там
Зовет ее к себе. Знакомо это вам.
(Могла бы к вам прийти принцесса на свиданье.)
Она сдается, и – прощай, очарованье!
Как ласточка, она не может в клетке жить;
Умрет – и памяти о ней не сохранится,
А вот сорвем цветок – и запах долго снится,
Минутной прихоти – и той нам не забыть.

Когда к источнику омыть лицо от пыли
Приходит девушка в полдневные часы,
Ей можно, не спеша, глядеть, как в чаши лилий
Бежит вода с ее распущенной косы.
Пойдет она домой, рубинами сверкая,
Как драгоценного кинжала рукоять,
И влажный лоб ее задумчиво лаская,
Прохладу девичьей души вдыхает мать.
Но если пьет поэт – он должен из ладони
Пить, словно браконьер, который ждет погони.
Глоток, другой – и вновь дорога далека,
И сохнет на ветру горячая рука.

Поверьте, критики я не пугаюсь едкой:
Она жужжит, жужжит, но жалит очень редко.
Твердят, что Байрону я подражал порой,
Но я такой вины не знаю за собой.
Заимствовать стихи меня не приневолишь,
Стакан мой невелик, но пью я из него лишь.
Немного чести в том, что честь я сохранил,
Но, право же, мой друг, не грабил я могил.
Я о политике писать остерегаюсь,
Витией не бывал и быть не собираюсь,
И не прельстить меня сомнительным венцом –
Стать века своего блестящим образцом.
Я не любитель драть на перекрестках глотку,
Идти, куда толпу толкает всякий сброд,
Хватать за полы тех, кто сам в хвосте бредет:
Когда спадет вода, не стащишь с мели лодку.
Их много, славящих свободу в наши дни,
Кто прежде королей и Бонапарта славил,
Их много, жаждущих, что чтоб миром снова правил
Тот бог, которого повергли в прах они.
У нас продажными зовутся люди эти,
И все твердят, что так заведено на свете.
Пускай их ремесло доходно, пусть умно,
Но что не говори, а мне претит оно.
Моя рука про мир и войны не писала,
Коль ошибается мой век – мне дела мало,
А коль он прав, о том я слез не стану лить.
Я только спать хочу средь общего смятенья…
Быть может, старость мне готовит угрызенья,
Но я до старости надеюсь не дожить.
Люблю ль я Францию, хотите знать? Конечно.
Но чту Испанию не менее сердечно,
К китайцам, к персам я вполне благоволю,
Индусы братья нам – индусов я люблю.
Зато не выношу унынье городское,
Где скопище людей как бы в плену живет,
Забыв о радостях, о солнце, о покое:
Внизу могильный тлен, вверху – кирпичный свод.

Католик я иль нет, хотите знать? Католик.
Но Лата я люблю и Незу очень чту,
Бог Кишатан во мне не вызывает колик,
Худого не скажу о Парабавасту,
Мне Биди нравится, Тартака уважаю,
И против Кходы я ничуть не возражаю,
Пришелся по душе мне Мишапу-добряк.
Зато не выношу ханжей, что полны яда,
Кто б ни был богом их, пусть Вишну, пусть Тартак.
Скажите пастырям, пасущим это стадо,
Что я невесть куда иду, не знаю, как.

Люблю ли мудрость я? Ну как же, несомненно,
Но чту не менее курительный табак.
Старинное бордо люблю проникновенно, –
Вино нас горячит, оно унынью враг.
Зато не выношу тартюфов скользких расу,
Ласкательных проныр, навязчивых святош:
Их доброта – обман, их добродетель – ложь!
Под старость, говорят, и черт облекся в рясу;
Святым отшельником охотно стану я, –
Когда меня свезут на кладбище друзья.

Люблю ль природу я, хотите знать? Бесспорно.
Но все искусства чту я столь же непритворно
И восхитительной Венеру нахожу.
Какая женщина равняться с ней посмеет?
Пусть разговаривать Венера не умеет, –
Я бессловесностью порою дорожу.
Зато не выношу мечтателей слезливых,
Твердящих о ночах, озерах, лодках, ивах,
Весь этот выводок, который, что ни шаг,
Роняет море слез на ворохи бумаг.
В природу некий смысл они, как все, влагают
И, может быть, ее неплохо постигают,
Но сознаюсь, что мне их не постичь никак.

Люблю ль богатство я, хотите знать? Порою.
Но жизнь простую чту и в ней не вижу зла,
Еще милее мне любовница, не скрою,
А пуще всяких благ свобода мне мила.
Уснувший дух людей свобода пробуждает,
Она в них мужество и твердость возрождает,
Она толкает их на славные дела.
Зато не выношу стяжателей нечистых, –
я смелых игроков им предпочесть готов, –
Не выношу тупиц, сановных и речистых.
Наверно скажут все лет этак через триста,
Что золотой наш век был веком медных лбов.

Но все-таки – люблю ль я что-нибудь на свете?
Я Гамлета слова сейчас вам повторю:
Офелия, дитя, не верьте ни в зарю,
Ни в синеву небес, ни в ночь, ни в добродетель,
Ни в розу пышную и алую, как кровь,
Не верьте ни во что – но веруйте в любовь.
К ней обратите взор смиренный и покорный,
Как к солнцу обращен всегда гелиотроп,
И помните слова той песенки задорной,
Которую любил когда-то Мизантроп.
Узнайте верности собак и женщин меру,
И все-таки в любовь храните свято веру.
Любовь и солнца свет – весь мир в них заключен.
В любви – не в женщине – для нас блаженство скрыто,
Нас не сосуд пьянит, а то, что в нем налито.
Пусть будет наша жизнь как беспробудный сон!
И коль одну Жюли любил Руссо мятежный,
А Гете был пленен лишь Маргаритой нежной, –
Любовь изведали они. Пусть в мире спят.

Вы скажете, мой друг, что в рифмах я неточен.
Согласен: в этом я, конечно, реформат
И правильностью рифм отнюдь не озабочен.
Постыдной кажется мне слов пустых игра,
И фехтования подобного любитель
Напоминает мне немного столяра.
Прославится в веках тот новый сочинитель,
Который мыслям в гроб отменный гвоздь забил,
Неточность объявив для рифмы под запретом.
Как видно, лучшим был Вольтер у нас поэтом,
Затем, что вольный стих он первый осудил.

По всей Италии пронесся стон печали:
То Микеланджело ушел в страну теней.
С ним завершался век, и старики молчали,
Предчувствуя приход грядущих скорбных дней.
Искусство, что при нем взлетало, точно птица,
За небо ухватясь, – так дети иногда
За мать стараются покрепче ухватиться, –
Искусство умерло. Тоскана никогда
Последнего в роду гиганта не забудет.
Искусства больше нет, – в него не верят люди.
Теперь о мертвецах, о гнили гробовой
Рассказывает нам литература смело, –
Она сама мертва, в ней нет души живой.
О девках говорит она со знаньем дела
И тянет муз Ренье из грязных луж на бал.
Она сама сродни всем этим девкам пьяным,
Нет у нее лица, лишь пудра да румяна.
Бывали все у ней, и первый я бывал.
Да, после этого, мой друг, мне не годится
Искусство поносить иль сожалеть о нем.
Но под конец хотел сказать я вот о чем:
Художник – человек и для людей трудится.
Он в свой священный храм свободу жрицей взял;
Там каждый камень – жизнь, треножник – мирозданье,
Там фимиам – любовь, гармония, страданье,
Там в жертву истине он сам себя заклал.
Художник-воин, вождь; карабкаясь по склонам,
Он гордо свой отряд спешит опередить.
Двумя путями мир он может победить:
Вослед за Мериме, вослед за Кальдероном
Действительность залить расплавленным свинцом,
Чтоб жизни наготу отобразить в нем слепо,
И отпечаток снять, и бросить этот слепок
Со сцены зрителям безжалостно в лицо.
Резец не проходил по сумрачной медали,
Вы маску видите, как бог ее создал.
Вам не найти следов раздумья иль морали, –
Поэт запечатлел лишь то, что увидал.
А можно, следуя Расину и Шекспиру,
В дорогу дальнюю пуститься с фонарем,
И сердце жизни вскрыть отточенным пером,
И рассказать потом взволнованному миру,
Какой нашел поэт неведомый тайник
И что за мысли в нем возникли в этот миг.
Принц Гамлет Клавдия убьет, Иодай – Матфана;
Для размышления поступок – лишь предлог.
Не важен самый бой, коль бьющихся нежданно
Поможет озарить сверкающий клинок.
Вам Кальдерон дает набросок со скелета:
Вы можете мечтать о мускулах атлета,
О том, в какую плоть, о том, в какой наряд
Одели б вы его от головы до пят.
Шекспир рисует вам размашисто и смело
Тугие мускулы, трепещущее тело,
И думаете вы, что дивные ножны
Невиданную сталь в себе скрывать должны.
Тот следствие постиг, а этот лишь причину,
Обоим истина видна наполовину.
Так жизнь устроена, что делать, милый друг!
Лишь бог всеведущий объемлет всю картину.