Александр Етоев - Территория книгоедства

Корней Чуковский в книге «От двух до пяти» приводит примеры аргументации тогдашних борцов со сказкой:

Волшебная сказка – это школа полового разврата, потому что, например, в сказке «Золушка» злая мачеха, которая из одной только потребности мучить насыпает своей падчерице золы в чечевицу, есть, несомненно, садистка, а принц, приходящий в восторг от башмачка бедной Золушки, есть замаскированный фетишист женских ножек!

В г. Горьком А. Т-ва напечатала статейку о том, что ребенок, наслушавшись сказок, проникнется психологией морального безразличия, начнет стремиться не к коллективному, а к индивидуальному счастью – очевидно, станет растратчиком или скупщиком краденого. Сажая его в тюрьму за решетку, судья так и скажет ему: «Не читали бы вы в детстве „Кота в сапогах“!»

Пьесу «Ундервуд», слава богу, удалось отстоять, но ее тридцатилетнему автору долго еще помнился хор негодующих блюстителей совморали.

Мысль о том, чтобы сказочные приемы, характерные для детской литературы, перенести на литературу взрослую, появилась у Шварца рано.

Николай Чуковский в «Литературных воспоминаниях» пишет:

В другой раз он, прочтя один рассказ, где быт и фантастика сплетались воедино, вдруг задумался и вымолвил очень серьезно:

– А наверное, так и нужно. В конце концов, можно, например, кухонную ведьму просто посадить на метлу и пусть летит в трубу. Чего стесняться? Классики не стеснялись. Гоголь не стеснялся. Гофман тоже не стеснялся. Андерсен позволял себе что угодно.

Так появились «Похождения Гогенштауфена», пьеса 1934 года. Этой пьесе тоже не повезло. Современный читатель ее не знает. Хотя по яркости и качеству исполнения пьеса не уступает признанным образцам поздней драматургии Шварца – сказкам «Тень», «Дракон», «Обыкновенное чудо».

Другое дело, что читатель/зритель этих поздних произведений воспринимал их особым, привычным и характерным для интеллигенции советской эпохи зрением. Здесь стоит отметить, что знаменитые пьесы Шварца пришли к зрителю и получили известность, в основном, уже после смерти автора (Шварц умер в 1958 году), во время послесталинской «оттепели», как ее назвал Эренбург. Так, «Тень», вышедшая на сцену перед войной, вторично была поставлена лишь в 1960 году. «Дракон», начатый до войны, был закончен в 1943 году, имел единственную премьеру в Москве и мгновенно был запрещен. Второе рождение пьеса обрела только в 1962 году. Премьера «Обыкновенного чуда» состоялась в апреле 1956-го. В пьесах зритель/читатель видел советские политические реалии, упрятанные под сказочные одежды. В каждой фразе зритель/читатель искал фигу в кармане, подтекст, даже там, где подтекста не было. Эстетика при таком взгляде на пьесу часто делается жертвой политики, а восприятие зрителями смешного мало чем отличается от реакции современной публики на хохмачество героев телевизионных шоу.

Пьесам же «Ундервуд» и «Похождения Гогенштауфена» в новое время не повезло с читателями, и причина, возможно, в том, что в них, этих пьесах, нет тех расширительных смыслов, какие искала интеллигенция времен «оттепели» и последовавших за ней застойных десятилетий в других сочинениях Шварца.

Что касается «Дракона», «Тени» и «Обыкновенного чуда», то они много проще и человечнее, чем это видится сквозь политические очки. А поэтому и много сложнее.

Грешно смеяться над больными, говорит народная мудрость.

Не грешно, возражает Шварц, если больна душа. Если она, как души тех горожан, которых искалечил дракон, – безрукая, безногая, глухонемая, цепная, прожженная или мертвая.

В сказке всё на виду.

«Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь», – писал Шварц в прологе к «Обыкновенному чуду».

Шварц – учитель и врач; он учит, как лечить душу, как убить в ней дракона, как не дать ей стать заложницей тени.

В первую очередь эти сказки о нас самих и лишь потом – о Сталине, Гитлере и прочих порождениях ада.

Такими их и надо воспринимать.

Потому что на самом деле зло не побеждено, оно просто прикрыто занавесом с надписью «счастливый конец», и оттуда, из-за бархатной ширмы, слышатся визг, и хохот, и довольный голос дракона: «Вранье, вранье. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил».

Да и сам счастливый конец (а у Шварца он счастливый всегда, принципиально) всего лишь залог победы: да, зло кажется порою неистребимым, но ведь и Ланцелот не оставляет своих попыток одолеть возрождающегося дракона. А пока он готов бороться, есть надежда, что победит добро.

Все любят смеяться. Даже лошади. Даже короли, когда не заняты важными королевскими делами. Им, королям, вообще легко. Приспичит королю посмеяться, у него всегда есть под рукой шут. Как в «Голом короле», помните?

Король. Шута! Шута скорей! Говори, шут. Весели меня. Весели!

Шут. Один купец…

Король (придирчиво). Как фамилия?

Шут. Людвигсен. Один купец шел через мостик – да ляп в воду.

Король. Ха-ха-ха!

Шут. А под мостом шла лодка. Он гребца каблуком по голове.

Король. Ха-ха-ха! По голове? Хо-хо-хо!

Шут. Гребец тоже – ляп в воду, а тут на берегу старушка шла. Он ее за платье – и туда же в воду.

Король. Ха-ха-ха! Уморил! Ох-ох-ох! Ха-ха-ха! (Вытирает слезы, не сводя восторженного взгляда с шута.) Ну?

Шут. А она…

Принимать и воспринимать смешное умеют многие – или делать вид, что воспринимают. Хотя сейчас с этим просто – дай смех за кадром, и всякий знает, где смешно, а где нет. Даже шута вызывать не надо.

Передавать смешное – это уже искусство. Не каждый из нас умеет даже анекдот рассказать, не говоря о том, чтобы изобразить слова на бумаге так, чтобы получилось смешно.

Это редкий дар. Шварц владел им в совершенстве. Хотя сам всегда прибеднялся:

Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти.

Чтобы защититься от пошлости и уродства мира, можно возвести их на пьедестал трагедии, даже докучного таракана сделать венцом творения, как сделал это когда-то поэт Олейников.

Можно наоборот. Жестокосердого тирана на троне наделить манерами таракана. Или – оценщика в городском ломбарде. Или заставить его питаться на завтрак мухами.

Зло, возвышенное с помощью смеха, равно как и смехом униженное, превращается в пародию и гротеск. Это вам не древнегреческий фатум, неумолимый, как статуя Командора, это жалкий болотный бес, выставленный на всеобщее обозрение.

Но не следует забывать при этом, что смех – вещь обоюдоострая. Когда вокруг упыри, или, выражаясь политкорректно, фигуры, облеченные властью, – тут ваш смех может в вас же и срикошетить, и хорошо, если не дубинкой по голове. К смеху, юмору, веселому лицедейству любая власть относится настороженно. И людей, особенно творческих, предпочитающих смех угрюмости, держит под подозрением. Хорошо, когда в государстве солнечная погода. А если пасмурно, если у начальства понос, если на другой половине глобуса точит нож какой-нибудь супостат, если, в конце концов, ты профилем похож на цыгана? Тогда десять раз подумаешь, прежде чем смеяться над ближним.