Александр Етоев - Территория книгоедства

Итак, 1924 год. Маршак. Приход Шварца в детскую литературу.

Думаю, Шварц внутренне был готов к этому шагу, тем более что опыт, пусть небольшой, у него уже был, к Маршаку пришел он не с пустыми руками, а с рукописью в стихах. «Рассказ старой балалайки», так называлась рукопись, сделан не без блеска, но средненько. Это еще не Шварц, каким он станет ближе к началу сороковых. Но всякий мастер начинается с малого.

Детская литература тех лет была праздником, настоящим фейерверком талантов, в Детском отделе Госиздата, где заправлял Маршак, всю вторую половину 20-х по начало 30-х стены ходуном ходили от смеха.

Мы были веселы до вдохновения, до безумия, и в этом безумии была некоторая система. Остроумие в его французском понимании глубоко презиралось. Считалось, что юмор положений, юмор каламбур противоположен русскому юмору. Русский юмор, с нашей точки зрения, определялся, говоря приблизительно, в отчаянном нарушении законов логики и рассудка. <���…> Кто-то, кажется Жуковский, говорил: русская шутка смешна потому, что ее повторяют. Множество таких шуток повторялось в нашем кругу методично, ежедневно, при каждой встрече. Например, один из наших друзей неуклонно говорил, войдя в отдел и глядя на Олейникова:

– Много казаков порубал я на своем веку!

На что тот каждый раз отвечал одинаковым лихим голосом:

– А я их всех воскрешал!

– Мой телефон – 32–15, – сказал однажды Хармс. – Легко запомнить. Тридцать два зуба и пятнадцать пальцев.

Детиздатовская компания, куда попал Шварц, подобралась славная: поэты Заболоцкий, Введенский, Хармс, Олейников, писатели Житков, Пантелеев, Бианки, не говоря уже о двух десятках других, помельче, чьи имена сейчас не очень-то на слуху, плюс не пишущий Ираклий Андроников, – и над ними всеми бог саваоф Маршак.

Знакомства Шварца быстро перерастали в дружбу, обоюдную, всерьез и надолго, чего не скажешь о других соратниках Маршака тех лет – Олейникове и Житкове, в пух и прах рассорившихся с учителем и отвернувшихся от него в результате. Но это позже, а в первые, золотые годы будущее выглядело сверкающим и веселым, как новогодняя елка на детском празднике.

Николая Олейникова Шварц привел под крылышко Маршака сам, отыскав его в Донбассе на соляном руднике имени Карла Либкнехта, где Олейников служил в редакции газеты «Забой». В Петроград Олейников прибыл не абы как, но со справкой: «Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый», – выданной ему в сельсовете.

Это была большая находка для новой детской литературы, писатель Н. М. Олейников. А как выяснилось много позднее – и для взрослой литературы тоже.

Шварц с Олейниковым хозяйничали в «ЧИЖе» и «ЁЖе» – не надо, наверное, пояснять, что это за журналы и какое они имели значение для авторов, в них участвовавших, и читателей, их читавших.

«График на фиг!» – таким плакатом встречал посетителей редакторский кабинет «ЁЖа». А когда ленинградская кондитерская фабрика имени Самойловой решила выпустить новый сорт конфет и назвать их «ЁЖ» – в честь журнала, – то Олейников по просьбе работников фабрики написал для конфетной обертки следующие стихи:

Ну а классическую историю, рассказанную писателем Пантелеевым (одним из авторов «Республики ШКИД», редактировал которую, кстати, Евгений Шварц), про бег сотрудников издательства по коридору на четвереньках, по-моему, знает каждый.

Когда тебя окружают гении, хочешь не хочешь заразишься вирусом гениальности.

Другое дело, умный гений никогда не кичится этой своей гениальностью, не тычет ею в лицо другим, как это делают, особенно по молодости, иные. Скромнее надо быть, товарищи гении, скромнее, говорит жизнь. Подумайте о завистниках, которые даже едят с ножа, чтобы быть злее.

Вот какую запись оставил Шварц в 1955 году в «Телефонной книжке», возвращаясь памятью к друзьям довоенных лет. Толчком к ней послужило воспоминание о приезде Хармса, Заболоцкого и Олейникова на сестрорецкую дачу, которую снимали Шварц с Кавериным на пару летом 1933 года.

Сели за столик на одной ножке, вкопанный в землю. Скоро за стеклами террасы показался Каверин. Он обрадовался гостям. Он уважал их (в особенности Заболоцкого, которого стихи знал лучше других) как интересных писателей, ищущих новую форму, как и сам Каверин. А они не искали новой формы. Они не могли писать иначе, чем пишут. Хармс говорил: хочу писать так, чтобы было чисто. У них было отвращение ко всему, что стало литературой. Они были гении, как сами говорили, шутя. И не очень шутя. <���…> Во всяком случае, именно возле них я понял, что гениальность – не степень одаренности или не только степень одаренности, а особый склад всего существа. Для них, моих злейших друзей тех лет, прежде всего просто-напросто не существовало тех законов, в которые свято верил Каверин. Они знали эти законы, понимали их много органичнее, чем он, – и именно поэтому, по крайней правдивости своей, не могли принять. Для них это была литература. <���…> Да, люди этого склада просты, и пишут просто, и кажутся непонятными потому только, что законы общепринятые для того, что они хотят сказать, непригодны. Пользуясь ими, они лгали бы. Они правдивы прежде всего, сами того не сознавая, удивляясь, когда их не понимают. И невыносима им ложь и в человеческих отношениях. Судьба их в большинстве случаев трагична.

Еще одним умным гением, в магнитное поле которого оказался включенным Шварц, был Даниил Хармс.

Хармс, придирчиво относившийся к любому человеку, претендующему на дружеские отношения с ним, не говоря уже о том, чтобы подпустить человека к себе на короткую дистанцию в «ты», к Шварцу относился особо. Он его называл на «кы». Так и сказано в дневнике Хармса в июльской записи 1933 года: «С КЕМ Я НА „КЫ“». И за этим следует одно имя: «Е. Л. Шварц». С учетом того, что в списке тех, с кем Хармс был на «ты», значится всего 17 имен, такое уникальное величание Шварца (пусть и зафиксированное исключительно на дневниковых страницах) о чем-то да говорит.

Вот кусочек рассказа Хармса:

Однажды я пришел в Госиздат и встретил в Госиздате Евгения Львовича Шварца, который, как всегда, был одет плохо, но с претензией на что-то.

Увидя меня, Шварц начал острить, тоже, как всегда, неудачно.

Я острил значительно удачнее и скоро в умственном отношении положил Шварца на обе лопатки.

Все вокруг завидовали моему остроумию, но никаких мер не предпринимали, так как буквально дохли от смеха. В особенности же дохли от смеха Нина Владимировна Гернет и Давид Ефимыч Рахмилович, для благозвучия называющий себя Южиным.

Видя, что со мной шутки плохи, Шварц начал сбавлять свой тон и наконец, обложив меня просто матом, заявил, что в Тифлисе Заболоцкого знают все, а меня почти никто.