Александр Етоев - Территория книгоедства

Шаризм как способ восприятия мира – не более чем умозрительная концепция, такая же спекулятивная, как махизм, дарвинизм, эмпириокритицизм и прочие.

Примечательный пример посрамления зарвавшегося (и завравшегося) шариста дает Михаил Пришвин на страницах своего «Дневника».

Он рассказывает, как в июне 1917-го заведшийся у них на хуторе большевик пытался заморочить народ рассказами о якобы спрятанных в имении упраздненного барина пулеметах.

«Знаем, – комментирует Пришвин. – Пойдут за пулеметами, а попадут на винный завод. Перепьются, и тогда всем нам, хуторянам, капут».

Единственная была надежда на солнышко – чтобы пекло пожарче, потому что, лишь настанет пора покосов, людям будет не до дурацких баек.

Понимал это и вышеупомянутый большевик и повсюду, куда ни сунется, устраивал натуральную говорильню, призывая всех искать пулеметы.

Начинал же он со стандартной фразы.

«Товарищи, – говорил оратор, – земной шар создан для борьбы!»

Далее, после такого зачина, падал всякий словесный мусор, почерпнутый из газеты «Правда».

И вот буквально завтра пора косить, а мужикам, которым этот большеротый пропагандист окончательно замутил головы, действительно приперло идти на поиски мифических пулеметов.

Понимая, что дело плохо, Пришвин и еще пара людей с мозгами срочно вызывают в деревню некоего Михаила Ивановича, адвоката, человека здесь уважаемого, потому как в былое время помог многим из деревенских жителей по адвокатской части.

Тот приезжает, а большевик как раз начинает очередной свой пропагандистский залп: «Товарищи, земной шар создан для борьбы!»

«Стоп! – говорит приехавший. – Врет!»

И требует себе слова.

Слово ему дают, и тогда он говорит следующее:

«Врет он, товарищи, земля вовсе не шар!»

«Как не шар?» – удивляется большевик-оратор, и в голосе его уже не наглость, а тихость.

«Так – не шар, – отвечает уверенно адвокат. – Самое последнее открытие науки – земля плоская, как стол, и стоит на четырех ножках. И уж это, что земля шар, осталось только для потехи ребятишек. И посмотрите, товарищи, взрослые люди, ну какой это шар, как его увидать?»

И показывает рукой в поля.

Мужики, естественно, посмотрели и увидели ржаные поля бескрайние, а над ними «прясточка крылышками прядет», то есть птичка.

А потом посмотрели они на Федьку (так звали большевика-оратора).

Тот опять: «Товарищи, земной шар…»

А ему: «Не ври, земля плоская».

Тот мяк, мяк и замякинился, захлебнулся.

А назавтра настала пора покоса, все забыли про пулеметы, про шаризм и спокойно на нормальной плоской земле делали свое привычное дело.

«До осени, – добавляет с печалью Пришвин, – когда опять разливанный пошел самочин и опять земля стала круглая».

Я живу в интересном городе. В нем, где ни пройдешь, обязательно споткнешься о камень, о который до тебя спотыкались Пушкин, Гоголь и Достоевский (про классиков помельче вообще молчу). Большинство жителей Петербурга даже не подозревают об этом. Возьмем меня. Я три года ходил на службу твердо выученным маршрутом: от площади Восстания по Лиговке, за БКЗ «Октябрьский» сворачивал на 5-ю Советскую улицу, с нее на Греческий и шел по Греческому проспекту до стен издательства, в котором нес трудовую вахту. Ходил, особо не задерживаясь вниманием на домах на моем пути. Ну, порой зацепишься взглядом за какую-нибудь диковинную лепнину, в основном же бежишь, не думая о молчаливом каменном окружении.

Но однажды, перечитав Шкловского, то место в «Сентиментальном путешествии», где он описывает события, сопутствовавшие его бегству в Финляндию в марте 1922 года, я посмотрел на угловой дом по Греческому и 5-й Советской, тот, что по диагонали от БКЗ, совсем другими глазами.

Именно сюда, в квартиру Тыняновых, пришел Шкловский, чтобы провести ночь, когда в его собственном жилище в Доме искусств на Невском устроили засаду чекисты. А чуть позже, охотясь за бывшим эсером Шкловским, чекисты устроили на него засаду уже в квартире Тыняновых. Но Шкловский оказался хитрее.

Умудренный такими знаниями, теперь я не пробегаю рысью мимо этого неброского здания, но всякий раз смотрю с уважением на окна во втором этаже, пытаясь разглядеть за стеклом призраки его несуществующих обитателей.

Этот уход от темы, оформленный в виде вступления, я сделал сознательно. Плохо, когда ходишь по городу и не видишь те великие тени, которые его наполняют.

Близость человека и города держится не на квадратах жилплощади, не на штампе о городской прописке. Родство камня и человека крепится ощущением связи с людьми, жившими до тебя, теми, не будь которых, «мы бы давно оскотинились, мы б осволочели» [12] Цитата в кавычках из стихотворения Льва Лосева «Холод». .

Вот и Евгений Шварц именно из таких людей.

Все тогда стремились в столицы. Из Одессы-мамы, Ростова-папы, Киева, отца городов русских, каких-нибудь совсем уже немыслимых Баклажан – к славе, в Петроград и Москву.

Олеша, Булгаков, Катаев, Ильф, Багрицкий, Заболоцкий, Иосиф Уткин… Творческих людей, не желавших похоронить свой дар в гиблой провинциальной почве, тянуло, как стрелку компаса, к магнитной горе Петрограда и Москвы.

Безденежье, голод, холод молодых гениев не пугали. Если человек молод, ему плевать на климат и неустройство. Будущая слава их грела. Голод им был не страшен, они, как птицы евангельские, питаемые Отцом Небесным, жили творческими заботами.

Шварц появился в Петрограде в 1921 году. Приехал не писателем, а актером.

Приехал Шварц не один, а вместе со всей труппой маленького ростовского театрика, которая вдруг, неизвестно почему, из смутных тяготений к культуре покинула родной хлебный Ростов и, захватив свои убогие раскрашенные холсты, переехала навсегда в чужой голодный Питер. <���…> Переехав в Петроград, труппа захватила пустующее театральное помещение на Владимирском проспекте. <���…> Конечно, театрик этот оказался чрезвычайно неустойчивым и скоро распался. Он выполнил свое предназначение – помочь группе интеллигентной ростовской молодежи переехать в Петроград, и больше существовать ему было незачем.

Сейчас я привел цитату из «Воспоминаний» Николая Чуковского, сына Корнея Ивановича Чуковского, знаменитого «дедушки Корнея», крестного отца новой русской детской литературы и первого ее классика.

Итак, театр растворился в бурлящем кипятке жизни, Шварц же раствориться не пожелал. Не за тем он ехал сюда, чтобы так вот, ни за что ни про что, променять молодость и талант на участь совслужащего в конторе.

Николай Чуковский вспоминает:

Он как-то сразу, с первых дней, стал своим во всех тех петроградских литературных кружках, где вертелся и я.