Александр Етоев - Территория книгоедства

Не могу припомнить, кто меня с ним познакомил, где я его увидел в первый раз. Он сразу появился и у «Серапионов», и у Наппельбаумов, и в клубе Дома искусств. И у «Серапионов», и в Доме искусств его быстро признали своим, привыкли к нему так, словно были знакомы с ним сто лет.

Выглядел Шварц так:

В то время он был тощ и костляв, носил гимнастерку, обмотки и красноармейские башмаки. Никакой другой одежды у него не было, а эта осталась со времен его службы в продотряде. У него не хватало двух верхних передних зубов, и это тоже была память о службе в продотряде; ночью, в темноте, он споткнулся, и ствол винтовки, которую он нес перед собой в руках, заехал ему в рот.

Существует замечательный документ, оформленный в виде романа, сложно и сумбурно написанного, но веселого и обязательного для всех, кому небезразлична и интересна молодость нашей литературы. Это «Сумасшедший Корабль» Ольги Форш.

Сумасшедшим Кораблем писательница назвала Дом искусств, ДИСК, особняк купцов Елисеевых, экспроприированный у сбежавших владельцев и переданный стараниями Горького творческой интеллигенции Петрограда. Каких только не было пассажиров в каютах этого корабля, один другого чудаковатее. Об этих людских диковинах и особенностях тогдашней жизни рассказывает писательница в романе.

Шварц в ДИСКе не жил, он туда приходил актерствовать. Форш дает описание очередного его безумства, учиненного будущим драматургом на импровизированных подмостках Дома (в книге Шварц выступает под именем Гени Чорна; недомерки в рассказе – дети писателей и художников, проживавших в Доме искусств):

Геня Чорн – импровизатор-конферансье, обладавший даром легендарного Крысолова, который, как известно, возымел такую власть над ребятами, что, дудя на легонькой дудочке, вывел весь их мелкий народ из немецкого города заодно с крысами, – Геня Чорн сорганизовал недомерков мужского и женского пола из всех кают Сумасшедшего Корабля. Сейчас он вознес римский свой профиль и скомандовал:

– Встреча флотов Антония и египетской Клеопатры. За отсутствием кораблей и подходящих героев действие будет представлено одним первым планом – игрой восхищенных дельфинов. Дельфины, резвитесь!

Геня Чорн одним профилем возбуждал честолюбие труппы. Дельфины-недомерки, чтобы перенырнуть друг друга, в кровь разбивали носы. Пострадавших восхищающий Чорн вывел перед всеми и сочувственно возгласил:

– Почтим плеском ладоней героев труда!

Затем перешли к гвоздю труппы – «Посадка в Ноев ковчег и коллективное построение слона».

Менее доверчивый к Божьему промыслу, чем праотец Ной, Геня Чорн заявил, что в ковчег сажать будет не «пары чистых с нечистыми», как до революции было принято, а созвучней эпохе – для защиты ковчега в него первыми сядут войска.

Сам ковчег объявлен был невидимкой, как приставший к пристани на реке Карповке у Дома литераторов, – но парад погружаемых войск был вострублен.

Протопала тяжко пехота, резвей – кавалерия и, наконец, несколько непристойно подчеркнувшая свой род оружия артиллерия. Публика развеселилась, и, сидя на энциклопедическом, как на былом мягком, писатели ждали, как дети, каким образом Геня Чорн введет нерассыпанным в узкие двери уже громко трубившее хоботом коллективное построение слона.

На эпоху можно смотреть по-разному.

Видеть в жизни лишь беспросветность, блоковские «холод и мрак грядущих дней», записывать события черным и серым цветом в черную и серую записную книжку, как Зинаида Гиппиус, без звонких колокольчиков смеха. Или с ядовитой иронией, оправданной арестом и гибелью близкого тебе человека, как это сделала вдова Осипа Мандельштама в своих мемуарных книгах.

записал Юрий Тынянов в «Чукоккале», рукописном альманахе Чуковского в 1932 году.

Или смейся, чтобы не свихнуться от обрушившихся на всех перемен, придерживаясь главного принципа странной жизни Петрограда эпохи ДИСКа: «Положение отчаянное – будем веселиться».

Комедия и трагедия шли друг с другом в обнимку.

Экзотические пайки писателей, состоящие из листов лавра и душистого перца.

Уличные плакаты «Каждый гражданин имеет право быть сожженным» – в связи с открытием первого в Петрограде крематория.

Воззвания на столбах: «Остерегайтесь шпионов! Смерть шпионам»! – ждали интервенции, в марте 1921 года восстал Кронштадт.

Забежавший в ДИСК Гумилев: «У кого есть что-нибудь для секции детской литературы, принесите мне завтра». Хотя никакого завтра для Гумилева уже не будет. Ночью Гумилева арестовали.

Вот в какое сумасшедшее время оказался в этом городе Шварц.

Писателем Шварц не становился довольно долго. Сам себя не считал писателем, и другие, даже друзья, если и считали его писателем, то потенциальным, пока не раскрывшимся, пребывающим в состоянии зерна. Мастером устной речи, острословом, умеющим развеселить публику, импровизатором, конферансье – да. Литература для Шварца долго была жар-птицей, которую, при всей любви к ней, ему никак не удавалось схватить за перья. Что-то Шварц, конечно, пописывал. «Я попробовал через Зощенко устроить две-три мелочи в юмористических журналах тех дней… И они, как я узнал потом, были напечатаны» (Е. Шварц. Живу беспокойно. Из дневников).

Михаил Слонимский, с которым Шварц дружил до последних дней («Миша Слонимский для меня – вне суда, вне определения, вне описания. Он был со мной в те трудные, то темные, то ослепительные времена, когда выбирался я из полного безобразия и грязи – к свету». Е. Шварц. Телефонная книжка), говорил по поводу трудной дороги Шварца в литературу: «Писатель Евгений Шварц отставал от человека Жени Шварца». А не однажды процитированный уже Николай Чуковский назвал жизнь Шварца того периода не литературной, а прилитературной.

Одной из важных страничек этой прилитературной жизни была недолгая, несколько месяцев, служба секретарем у Корнея Ивановича Чуковского.

Важных потому, что именно тогда Шварц, неистово влюбленный в литературу, начинает понимать, насколько писатель в жизни может не соответствовать тому представлению, которое складывается о нем по его книгам.

Он (Чуковский. – А. Е. ) был окружен как бы вихрями, делающими жизнь возле него почти невозможной. Находиться в его пределах в естественном положении было немыслимо, как в урагане посреди пустыни. И, к довершению беды, вихри, сопутствующие ему, были ядовиты.

Цепляясь за землю, стараясь не закрывать глаз, не показывать, что песок пустыни скрипит на зубах, я скрывал от всех и от себя странность своей новой должности. Я всячески старался привиться там, где ничто не могло расти.