Александр Етоев - Территория книгоедства

На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали —
Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,
Пропеченный, как изюм, —
Словно дьявола поденщик,
Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,
То бессмысленное «цо» —
Словно розу или жабу,
Он берег свое лицо.

Под кожевенного маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы —
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы…

Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил, черт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми.

Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля…

Так в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше,
Я изведал эти страхи
Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых окон
Там видны со всех сторон,
И труда бездушный кокон
На горах похоронен.

И бесстыдно розовеют
Обнаженные дома,
А над ними неба мреет
Темно-синяя чума.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик – конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.

В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренной косой
Шел представляться императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И все ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.

Сам я толком не знаю,
Что от жизни я жду.
На подножку трамвая
Я вскочил на ходу.

Да, наверное, круто
Повернув невзначай,
Где-то сбился с маршрута
Непутевый трамвай.

И вагон как попало
Скрежетал, громыхал
С одного перевала
На другой перевал.

Отовсюду нагрянув,
Обступили меня
Карусели каштанов
И домов толкотня.

Блестки звездных колючек,
Пляс осенней трухи,
Мне не выдумать лучших,
Чем вот эти стихи.

И, пожалуй, что в этом
Биография вся:
Оставался поэтом,
На подножке вися.

Я в трамвай холодный сяду
и поеду, как всегда,
от Михайловского сада
до Калинкина моста.

Промелькнет моя столица
с фонарями на мостах.
Чьи-то жизни, чьи-то лица,
постовые на постах.

Вот у дома моя мама
тащит сумку, в сумке хлеб.
А ей лет еще так мало,
ах как мало маме лет…

Мой трамвай дрожит на рельсах
и не знает сам того,
что кусок судьбы отрезав,
возвращает мне его.

Вот Покровкою проехав,
где серо́ от воробьев,
меж домами слышу эхо
позабытое, мое.

Я прислушиваюсь чутко:
кто там песенку поет?
И какой такой мальчутка
по Аларчину идет

в детских стоптанных ботинках,
пар морозный изо рта?
Знаешь, в этих фотоснимках
нету смысла ни черта.

Мой трамвай идет как пишет.
На Садовой тает снег.
Это кто мне в спину дышит,
чей такой знакомый смех?

Обернусь, а там, где в камень
упирается вода,
только небо с облаками
над горбушкою моста,

только чаек крик беспечный,
только памяти укор
и трамвайный этот вечный,
этот пьяный разговор.