Александр Етоев - Территория книгоедства

Последний случай вполне реальный: так, или почти так, я начал сочинять Улю Ляпину. И по заказу, и в свободном полете, без какого-либо давления со стороны.

На самом деле ограничения свободы творчества для писателя бывают полезны. Я не про идеологическое давление, когда писатель взвешивает слова, чтобы не положить голову под топор государства. Я об ограничениях в теме, форме или объеме текста.

Скажем, Шварц, работая в жестких рамках традиционных андерсеновских сюжетов, волен был наполнять собой, своей живой неподражаемой интонацией давно знакомые читателю ситуации.

Или, скажем, монастырские летописцы с их вплетением живейших подробностей в холст старинных летописных повествований.

Или вот жития святых. В них, как и в иконах, был особый лицевой свод, особая последовательность событий, приводящая человека к святости. Невозможно было от нее отступить, и тем не менее попробуйте отыщите среди них хотя бы несколько одинаковых, не отличающихся своеобразием текстов.

Свобода очень деликатная штука: она есть – и вдруг текст разваливается. Или ее нет – и вдруг он строится, как дворец. Парадокс, но парадокс объяснимый, хотя не очень-то воспринимаемый головой. Впрочем, творчество само парадокс и не всегда постижимо разумом.

Лучше всего о Николае Семеновиче Тихонове написано в дневниках Евгения Шварца, поистине неоценимом источнике по истории русской культуры советского времени. В записях за 1953 год есть воспоминание о том, как в 1922 году недавно перебравшийся из Ростова в Петроград Шварц попал в студию при Доме искусств, которую вел Чуковский. Вот отрывок из этих записей:

Разбирали Бунина. Прочел доклад слушатель старшего курса студии с деревянным лицом и голосом из того же материала – Николай Тихонов. В докладе он доказывал, что Бунин – провинциал, старающийся показать свою образованность. Я обожал Бунина, и Буратино с дурно обработанной чуркой на том месте, где у людей обычно находится лицо, с пепельным париком над чуркой – ужаснул меня.

Надо сказать, что эта характеристика деревянности проходит через весь дневник Шварца, когда в нем речь заходит о Николае Тихонове. Вот Шварц пишет о прозе Каверина, о том, что чем старше становится ее автор, тем больше в нем проявляется мальчишеская любовь к романтике. И далее – сравнение с Тихоновым:

У Тихонова этот процесс развивался в обратном направлении… В «Дороге» Тихонова видна его деревянная, необструганная хохочущая фигура. А в последних стихах и этого не обнаружишь. Обтесался.

А вот воспоминание о предвоенных годах, о поездке в 1940 году после премьеры «Тени» в Дом творчества в Детское Село:

Жизнь в Доме творчества оказалась проще, чем чудилось… Только Тихонов, хохоча деревянным смехом и посасывая деревянную свою трубку, пытал бесконечными рассказами. Тынянов, которого он пытал на лестнице по пути в умывальную, слушал его, слушал и вдруг потерял сознание…

А вот еще одна запись из дневников Шварца, которую очень хочется процитировать:

Вдруг в газетах появилось сообщение о взятии немцами Крита… Осторожно удивлялся и воспитанный на «Мире приключений» и «Вокруг света», обожающий сенсации и исключительные положения Тихонов. Он больше помалкивал, уже тогда чувствуя себя человеком государственным, но во всем его деревянном существе угадывалось то оживление, что охватывает любителя, увидевшего пожар в соседнем квартале. Но все-таки и он не мог не чувствовать, что какая-то рука готова взломать наш призрачный непрочный мир. Запах гари проникал в Дом творчества, сколько бы мы ни успокаивали себя, сколько бы ни рассказывал Тихонов о Кахетии и Хевсуретии.

Умер Николай Тихонов в 1979 году. Похоронен в деревянном гробу.

В своем брянском имении Красный Рог граф Толстой Алексей Константинович не только писал стихи, романы и трагедии на древнерусские темы. Еще он всерьез занимался столоверчением, причем стол отвечал на вопросы хозяина и гостей непременно ямбами и хореями, ну и иногда, для разнообразия, амфибрахиями. Об этом вспоминает поэт Афанасий Фет, друживший с графом и часто посещавший его краснорожскую вотчину.

Толстой-поэт создал немало стихотворных шедевров. Про хрестоматийные «Колокольчики мои, цветики степные», превратившиеся в народную песню, и стихотворение «Средь шумного бала», музыкально и гениально оформленное Петром Чайковским, не стоит и говорить. Их знают, поют и любят.

Но есть у графа немало других интересных вещей, потише, понезаиграннее. Мне очень нравится, например:

Или вот это:

Особенно в этих строчках радует меня слово «рубнуть».

Ну и, конечно, хороши у графа Толстого его сочинения о жизни Древней Руси, как стихотворные – «Змей Тугарин», «Старицкий воевода», «Гакон Слепой», «Илья Муромец», – так и в прозе – роман «Князь Серебряный».

Вообще у А. К. Толстого и в мыслях, и в литературных делах заметны пристрастие к Руси Киевской и сильная нелюбовь к Московской. Сам он об этом говорит так: «Моя ненависть к Московскому периоду есть моя идиосинкразия. Моя ненависть к деспотизму – это я сам».

И конечно же, нельзя не упомянуть ту часть графа А. К. Толстого, которую все мы знаем под именем Козьмы Пруткова. Тут он просто великолепен.

Или:

Да, чуть не забыл. Очень сильное влияние оказал наш поэтический граф на круг поэтов-обэриутов. Весь Олейников, например, вышел из цикла «Медицинских стихотворений» Толстого.

Ну не Олейников ли? Нет, не Олейников, а Толстой.

Вот какой был замечательный граф, этот самый А. К. Толстой. Ничем не хуже другого графа Толстого-Льва. А в чем-то, может быть, его и получше. Хотя бороды у обоих были очень даже похожи.

1. Не знаю, как сейчас, но в недавние советские времена станция Астахово, последний пункт жизненного пути великого старца, называлась Львово-Толстово. Почему топологи того времени не догадались переименовать Черную речку в Пушкинку, а город Пятигорск в Лермонтогорск, тоже не знаю.

Если бы рукопись любого из сочинений Толстого попала к нынешнему редактору, он бы за голову схватился. «Что… что… что» и «который… который… которому» идут с нечеловеческой густотой, как рыба на нерест в верховья сибирских рек. Мой знакомый писатель Святослав Логинов считает глупостью и ошибкой зачисление Льва Толстого в русские классики. Потому что он писал плохо, грязно, с ошибками. Сам Логинов пишет хорошо, чисто и без ошибок.