Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

– Все ясно, дорогуша, – сообщил он, пряча в портфель свои причиндалы. – Учтите, у вас был гипертонический криз, о чем я известил, понятно, Анну Давыдовну, вашу матушку. Здоровья это ей не прибавило, но и не выбило из колеи. Когда дело касается вас, она ко всему готова. Правда, по ее мнению, лучше бы вы женились. Учтите на будущее. Mais revenons а nos moutons [26]. Вы, дорогуша, в общем-то молодцом.

Он откланялся и вдруг запел:

– Так внима-а-айте!.. (Первую фразу из арии Дулькамара.) – И тотчас спросил: – Узнали?

– «Любовный напиток», – сказал я.

– Именно, именно, дорогуша!.. Гаэтано, волшебник Гаэтано!.. Внимаете? Прелестно! Запоминайте: лежать… Лекарства неукоснительно – подробнейшая роспись вручена мною Анне Давыдовне… Читать разрешаю через три дня – неподолгу. Принимать великанов – через пять, по получасу, не более. Великаны в больших дозах противопоказаны… Вы ведь не курите?

Я покачал головой.

– Прелестно! Через три недели будете здоровее прежнего. Марьстепа еще не скоро наденет по вас траур. – Он сделал строгое лицо и поклонился: – Честь имею.

Минуту спустя под гулкими сводами прихожей послышалось:

«Вольфганг-Амадей! – воскликнул я про себя. – Волшебник Амадей…»

Ровно через три недели я закрыл за собой входную дверь «Красоты» и направился по коридору к нашей комнате. Марьстепа, дремавшая на стуле, приветливо открыла левый глаз и сказала:

– Здравствуй, Яшенька! – Потом, открыв и правый, спросила: – Как здоровье твое?

– Вроде поправился.

– Хвори-то нынче на молодых перекинулись. Подумать страшно!.. А у нас горе какое – слыхал, небось? Никиту Васильича от нас взяли. Опять под И.О. ходим.

– Куда же его?

Марьстепа возвела очи к потолку:

– Наверх, говорят, на повышение. А к нам, слышь, контр придет, адмирал. Заживем, Яшенька, на морской лад.

Тут увидал я: над стулом Марьстепы вместо «Купания красного коня» повешен «Девятый вал». И в коридоре – хоть шаром покати – ни фашин, ни барьеров. Да-а…

– Ступай, милый. – Марьстепа закрыла правый глаз. – Дружки заждались. Только и слышно: скоро Чеснок придет, завтра Яшеньку ждем…

Распахнув нашу дверь, я крикнул:

– Свистать всех наверх!

– Уже в курсе? – спросил, целуя меня, Злотников. – Инулю видел? Нет? Обрати внимание, волосы в цвет морской волны перекрасила. А Шанель-Смердюковский, гад, на профбюро в штормовке явился. «Я, говорит, с детских лет маринист». Профиль «Красоты» предложил изменить, не меняя курса. Эмблему новую выдумал – морского конька.

Я обошел все комнаты, собирая, как писали в старину на Востоке, мед благожелательства. Святополк Бабин вышел со мною во двор: адмирал, может, нам еще и не обломится. «Помысел» тоже кукует без директора. Верные люди доносят, будто тамошние активисты обоего пола ходят в тельняшках и клешах, в столовой у них каждый день макароны по-флотски, и самодеятельность разучивает «Севастопольский вальс».

– Ждут, получается, – жарко зашептал мне в самое ухо Бабин, – питают надежду. Что делать, ума не приложу.

– А ты их вздерни на рее, – посоветовал я, – всех до единого.

– Ну, ты даешь, – обиделся он. – Где такую рею достать?

В издательстве, помня о недавнем моем недуге, делами меня не перегружали. Да и какие дела в начале квартала? Тем более, с планом и профилем оставались неясности, неувязки. Потом курьерша наша ушла в аспирантский отпуск, и меня приспособили к доставке наиважнейших бумаг. Маннербейм оторвался даже от боев на статистическом фронте и вручил мне бесплатный проездной билет на все виды транспорта. Я, сразу ощутив себя чуть ли не обладателем персональной «Волги», начал из скромности ходить пешком и на свежем воздухе очень окреп. К осени даже загар приобрел – морской.

И вот однажды мне поручили доставить документы в Главное управление. Вернее, не просто доставить, а зарегистрировать и согласовать в двадцать первой, семидесятой и шестьсот второй комнатах. Я и пошел, благо погода стояла отличная: любимое время мое – бабье лето.

Открыл тяжеленную, окованную бронзой главуправскую дверь, и начались чудеса. Привратник с зелеными петлицами, увидев меня, побагровел от гнева и заорал:

– А-а, наконец! Явился, не запылился! Давай на старт, с утра заезд составить не можем!

Я огляделся. Поперек широкого коридора была натянута веревка, вдоль нее теснились люди – вроде меня с пакетами. В неглубокой стенной нише золотом отсвечивал сигнальный колокол. При нем находился специальный человек, тоже с петлицами.

Привратник для верности пересчитал нас, покосился на часы и взмахнул рукой.

Громыхнул колокол. Освобождая путь, отлетел к стене конец тугой веревки.

Пришел я в себя уже на дистанции и обнаружил, что иду широкой ровной рысью. Впереди скакали двое.

Поднажал… Обошел одного… Начались препятствия. Второй стал цеплять барьеры и отстал.

Я перемахнул через последний барьер и ров с водой.

Господи, что я делаю? Зачем? Почему?..

Вот уже рядом неоновые буквы «ФИНИШ». Внизу помельче: «Регистратура. Ком. 21»… Под ними дверь, в двери окошко полукруглое с полочкой. Сую туда пакет. Покуда на него наносят входящий номер, отмечаю время, осматриваюсь.

Дальше между мраморными колоннами коринфского ордера видны несколько трасс. Вон и моя – на стрелке обозначен семидесятый кабинет.

Позади, за спиной слышен топот… Все ближе… Ничего, я в отрыве!..

Выхватываю из окошка пакет и мчусь. Топот за спиной отстает. Затихает…

Вперед!.. Куда??? Зачем???

Вперед, ходу! Ходу!

В конце коридора зажигаются буквы «ФИНИШ-И»… «Всеобщие согласования. Ком. 70»…

Вперед!..

Что это? На ногах пудовые гири повисли. Нечем дышать…

В глазах туман… Буквы расплываются…

ФИ… Н… И… ф… и… н…

– Миллионы лет здоровья и силы Великому Гордру, нашему солнцу сверкающему, месяцу сияющему, светочу блистающему и фонарю озаряющему! – провозгласил портье, вручая мне ключ от номера и почту (таково было полное общепринятое приветствие здесь, на Глюэне, самой большой из планет Красного гиганта ИРС+10216 в созвездии Льва).

– Миллион лет… – буркнул я (это было краткое приветствие) и прошел в свои комнаты.

Почту – субботний номер мыслей Великого Гордра, путеводители по местам, связанным с его жизнью и деятельностью, и еще какие-то раскрашенные брошюры – я бросил на стол, уселся в кресло и закурил. Тотчас один из двухсот спрятанных в стенах динамиков (здешний год насчитывает двести дней) любезно поведал мне все, что Великий Гордр изрек о сиденьях, седалищах и употреблении табаку, и напоследок воскликнул: