Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

– Ты, Мариан, лучше расскажи друзьям, что обещал матери и как с первого дня во Вьетнаме держишь данное ей слово? – подзадоривал Аркадий.

– А я ничего и не скрываю. Я обещал маме писать ей каждый день письма, хотя бы несколько строк, и если, придется очень трудно, надевать белый шарф или бант, как это с детства делала Анна Марковна.

– Ты уже написал сегодня письмо? – настаивал Арканов.

– Пока нет, но напишу. Я не мог написать раньше, до прихода Нгуен Туана. Что я сказал бы маме, почему нет привета от Старика, которого она много лет знает и любит.

При этих словах Мариан достал из небольшой сумки пакет, в котором были аккуратно уложены 15 конвертов с марками: по одному на каждый командировочный день в Ханое. В каждом конверте по листу белой бумаги.

– Вот сейчас и напишу первое письмо из Ханоя. Шестое ноября 1967 года. Войны нет! Все хорошо, вокруг цветы, на столе вино и закуски. За столом – друзья. Первым свою подпись ставит старейшина Туан, за ним – То Хоай и другие. Последним подтверждает написанное – сегодняшний глава делегации – Аркадий Арканов. Завтра, когда я буду главой делегации и Арканов будет бегать в бар за пивом, очередное письмо заверит своей подписью Мишель. Мама питает к нему давнее доверие и даже любовь, почти как его мама Зоя Ивановна.

– Но послушай, Мариан, ты все-таки не все выполнил так, как у тебя положено по ритуалу. Ты не надел ни шарф, ни бант, ни даже пионерский галстук, – заметил Аркадий Арканов – юморист и пересмешник. – Значит, письмо не действительно.

– Ничего подобного! – воскликнул Ткачёв – Все сделано так, как условлено. Я надену шарф только тогда, когда будет трудно, а здесь, в «Метрополе», с друзьями, какие трудности? Впрочем, одна трудность есть: мы не можем поднять тост за каждого из нас лет так через 40–50. Мы не знаем, что уготовлено судьбой – и стоит ли это знать? Выпьем за всех нас и тех, кто с нами. И конечно, против бомб и войны, всем чертям на зло!

Мариан умел и любил произносить тосты, причем каждый новый был продолжением предыдущего, наполнен смыслом, нес положительный заряд, доброту, расположение к людям. А если Мариан хотел придать фразе оттенок укора, он по-детски сжимал губы и выдавливал из себя вот такое, например: «Ты, скажи, Мишель, как ему может быть не стыдно? Ведь так же нельзя…»

…10 ноября готовилась встреча писателей с пленными американскими летчиками, все ждали, что скажет Ткачёв. Заранее вопросы в Ханое не готовили, но Михаил не удержался и спросил Мариана: «Марик, а ты что скажешь?»

– Вернее всего ничего. Я буду смотреть им в глаза и взглядом спрошу: «Как же вам не стыдно?» Впрочем, мне и ответ не нужен. Задним умом все богаты.

…В тот вечер в «Метрополе» коллеги засиделись допоздна. Говорили о разном. Бонг рассказывал о Юге Вьетнама, где он работал в подполье, носил литературный псевдоним Чан Хиеу Мина, писал повесть «Белое платье», в Сайгоне был разведчиком-нелегалом. Нгуен Туан вспомнил 1937 год, тридцать лет назад, когда он возвращался в Ханой из французского далека и носил белый длинный шарф, подаренный ему одной известной актрисой, согласившейся помогать революционному делу. Неизвестно только чему сначала: революции или Туану? Так или иначе, она погибла в 1943-м. «Мой белый шарф, – говорил Туан, – обрел для меня особый смысл. А у тебя, Мариан, шарфы и бинты тоже обладают своей символикой? Какой?»

– Это было в раннем детстве, в Одессе, – начал Ткачёв. – Мама уехала в отпуск, оставив меня с тетей. Я обещал слушаться, не привередничать с едой, помогать по дому. Но все получилось наоборот Какая от меня могла быть помощь? Все пошло кувырком. И с едой неладно: я почему-то отказался от каши с вареньем из черешни. Тетя, чтобы сменить обстановку, купила для нас с Борисом билеты в театр. И на что? На «Евгения Онегина», в оперу. На меня повязали огромный белый шелковый шарф, чтобы я выглядел модно и по-театральному. В опере я все понял по-своему. Если на сцене было застолье, то подавали обязательно кашу с вареньем, а я ее не хотел. Неудачно влюбились Татьяна и Ольга, Евгений и Ленский. Все смешалось в моем представлении, а тут еще появился горластый, старый злодей – генерал, добивший мое детское воображение.

Той ночью я проснулся от тяжелого сна. Мне привиделось, что какой-то старый генерал-страшилище сделал предложение моей матушке, моя жизнь рушилась. Я был несчастлив…

Положение спас… белый шелковый шарф. Утром он находился на мамином стуле, был отглажен, и от него веяло надежностью и добротой домашнего очага, материнской лаской и защитой от всех невзгод. И старого генерала не стало!

Вот так белый шарф, белый бант, плюшевые пиджаки, которые я носил с детства, стали своеобразными талисманами, помогающими преодолевать трудности. Вьетнамец, возможно, и не поймет моих «одесских заскоков», но примите меня таким, каким я был, есть и приехал к Вам в Ханой…

Нгуен Туан ласково обнял своего друга.

«Жаль, что нет под рукой фотоаппарата и не могу сделать снимок самого великого вьетнамского писателя ХХ века и его коллеги-переводчика», – подумал Михаил, и перед его глазами встали фото из домашнего альбома Ткачёвых.

…Вот Мариан пошел в школу. В плюшевом или бархатном пиджачке, в бриджах, в белой рубашке, с огромным шелковым бантом. Букет цветов. Длинные темные волосы, большие выразительные глаза. Пролетели годы, а глаза, взгляд, наклон головы – все те же… Многие годы объединил и еще объединит белый шарф. Белый шарф – это символ природного благородства, мужества, неанкетного дворянства, врожденного патриотизма. Сколько внутренней силы было в этом невысоком, спокойном и очень большом человеке.

…Проводив друзей и договорившись о программе на следующий день, на который «дежурить» руководителем делегации был назначен Мариан Николаевич, Михаил, Аркадий и примкнувший к ним старый коллега Гера Локшин, возглавлявший Комитет поддержки Вьетнама, отправились «кататься» по ночному Ханою. Сделали традиционный проезд – TOUR DE HANOI – с песней «Ехали на тройке с бубенцами», заскочили в две-три ночных харчевни, где крестьянки из предместий предлагали крепкий самогон – Сунг сунг («Ружье», называемый так с колониальных времен, а позже «Куок луй»).

На западной окраине шоссе вдруг словно оборвалось. Воронка. Михаил ее не заметил, и «газик», соскользнув куда-то вглубь, беспомощно уткнулся в край ямы с уже успевшей застыть грязью.

Друзья вышли из машины, обнаружили, что все целы и невредимы, но как вызволить «газик»? Двигатель легко завелся, но вытянуть не мог. Вездеход был бессилен. И тогда инициативу взял Мариан. Он первым увидел метрах в ста от дороги огонек керосиновой лампы и отправился, как он сказал, на разведку. Вернулся скоро и не один – в сопровождении десятка дорожников с лопатами, кирками, бамбуковыми шестами…