Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

Я написал про детские воспоминания. Тут некоторое количество лет придется опустить. Дело в том, что где-то с моих 8 лет до где-то 17–18 Мариан Николаевич ВООБЩЕ не появлялся. Это связано со спецификой их отношений с моим отцом. Они ссорились достаточно часто и каждый раз – навсегда. Именно эти 10 лет, о которых я пишу сейчас, они практически не общались. Почему это было? Тогда это меня не занимало – it is how the things are. Сейчас я иногда задаю себе этот вопрос: «что же, собственно происходило?» Есть у меня на этот счет некая теория, но о ней позже, если вообще до этого дойдет.

Новости про Ткачёва (сейчас буду называть его так, по фамилии) привозили Алексей Кириллович Симонов, Калина и Володя Брагин. От кого-то из вас я по-касательной и узнавал о его разводах, женитьбе, рождении сына Саши… Это была «с Ткачёвым связанная компания», но с ними у отца каким-то образом были и независимые отношения. Впрочем, Калина довольно скоро отправился в Америку и тоже пропал, хотя как-то менее определенно (definitive в этом месте было бы лучше, чем русский перевод). О нем доходили все время какие-то благожелательные слухи. А о Мариане Николаевиче – почти ничего. Впрочем, я не могу стопроцентно за это поручиться – началась своя жизнь, и взрослые стали интересовать меня меньше. Итак, Ткачёв из моей тогдашней жизни пропал. А жаль. Такого рода «свои» люди появляются нечасто, и надо бы, чтобы они не пропадали. Хотя тогда это от меня, пожалуй, не зависело. А забываться он не стал. Его фигура как-то долго маячила, как-то незримо присутствовала. Слишком он был непохож на других людей, которые окружали меня в тот период. Мелкие детали – расческа, сделанная из американского самолета, сбитого во Вьетнаме, перламутровая шкатулка, книжки, которые он переводил (тот же «Кузнечик Мен», к примеру). Многое о нем напоминало. Но «Время шло все равно и шло бы, не будь ни коровы, ни луга: ни зелени, ни утробы…». И вот где-то в 1981 году мы снова встретились. Но это уже совсем другая история, тут я увидел всех «взрослых» уже своими собственными глазами.

Где-то в 1992 году я позвонил Мариану Николаевичу, когда был в Москве. Как-то сидя у Евгении Самойловны, когда она говорила по телефону, я у нее на столе увидел Livret d`accueil Союза писателей. Там был адрес и телефон М. Н. Ткачёва. Евгения Самойловна сразу сказала: «Ну так позвони». Я в эту же секунду вытащил из кармана мобильник. (В Москве, в 1992 году!!!!! Вот в самом деле что с нашими воспоминаниями происходит-то! Я почти физически помню, как звонил из Ленинграда в Гатчину по мобильнику в 90-е годы, как посылал Марине e-mails со старой Toshibы с Windows-98 в ту эпоху, когда она еще была girlfriend, т. е. до 1992 г. Помню вопреки совершенной абсурдности этих воспоминаний.) Короче, в ту же секунду я ему позвонил, и он мне тут же сказал «приезжай вечером».

И вот в тот же вечер я его и увидел. Его и Инну. Забавно! Старые детские воспоминания сконденсировались в реального человека и человек оказался совсем таким же, каким он в этих воспоминаниях и был. Только добавились краски. Видимо, в воспоминаниях других людей, которые будут в этой же книжке, его фигура будет описана профессионально. Я же совершенный дилетант и не смогу даже и близко «нарисовать» его портрет, чтобы было узнаваемо. Когда я пришел, он и Инна были дома уже какое-то время, а я привык к тому, что человек у себя дома одевается достаточно просто. Ткачёв и был одет просто – не в пиджак, но и в домашней одежде был некий элемент изящества. У вас в «Парне из Сивцева Вражка» сказано, что в нем сочетались одесский босяк и английский аристократ. Я правильно цитирую? Ни того ни другого я лично в нем не видел. Манеры в целом укладывались в одесский middle class, но не 70–80-х годов, а, видимо, 20–30-х. Но при этом был некий романтический колорит Востока – Вьетнама, Китая… Разные статуэтки стояли в разных местах квартиры. Это мне сразу напомнило перламутровую шкатулку времен моего детства, и я почти заплакал. (Шкатулка эта сейчас в Jerusaleme у моей дочки и в виде неясных воспоминаний должна перейти моему внуку, если он ее не сломает.)

И мне и ему было очень трудно выбрать дистанцию (еще раз цитирую вашу книжку) в первом разговоре. Но как-то, может быть благодаря Инне, это сложилось. И я снова нашел старого близкого человека. Многие привычки, пристрастия, темы, оказались поразительно общими. Вечер перешел в ночь и даже ночью, когда оба почти засыпали, всё еще слушали 4-е по счету исполнение «Didone abbandonata» Тартини. Я и сейчас ее слушаю, когда это пишу: http://www.youtube.com/watch?v=X6u4Zjob1vc . Я даже помню тему, которая в связи с этим обсуждалась в тот вечер: «Насколько адекватно ее играл Ойстрах и насколько романтическая школа исполнения может вааще отразить эпоху Tartini».

И так вот с 1992 года я стал снова и довольно тесно общаться с Марианом Николаевичем. Я заходил к нему почти каждый раз, когда я бывал в Москве. Говорили мы на разные темы. Чаще всего мне хотелось его послушать. Вообще слушать его было невороятно интересно, о чем бы он ни рассказывал. Он умел найти самое яркое, самое важное. Поэтому мгновенно запоминалось. Многие его истории пересказывались и другими людьми. Совсем недавно Инна Винярская пересказывала ту самую байку про кухню и тетю Люсю, которая есть и в вашем, Алексей Кириллович, изложении в «парне из Сивцева Вражка». Было важно, КАК он рассказывал. Было важно все – и выражение лица, и голосовые оттенки, и интонации. И картина возникала мгновенно, как я уже и писал. Сам он при этом оставался совершенно спокоен, независимо от того, насколько смешно было то, что он рассказывал. Причем, камерность обстановки тоже была важной деталью. Рассказ не был рассчитан на широкую аудиторию. Однажды его пригласили на передачу «Вокруг Смеха», или как там это называлось. Но держался он скованно, и то, что он говорил, «не шло». Это же получалось с записью его рассказов. Когда записывалось, не важно кем, даже им самим, – получалось тускло. Когда он рассказывал, работали все факторы (и звук и цвет и фон). А когда это же звучало с пленки, то многое пропадало. У математиков это очень известный эффект. Есть совершенно блестящие рассказчики, а тексты, ими написанные, невероятно трудны для восприятия. (А есть и такие, что рассказывают плохо, пишут еще хуже, но при этом они – гениальные! У вас, у литераторов, такое бывает?) Но я отвлекся.

Вообще, чем я больше думаю о Мариане Николаевиче, он для меня все отчетливее «ложится» в университетскую систему. Я его очень ясно представляю себе профессором, например, в нашем университе на departamento das letras. Представляю себе, как он ведет занятия про Вьетнам (его историю, язык, литературу). Явно представляю себе его office со всеми вьетнамскими игрушками и неизменной перламутровой шкатулкой. Представляю себе, как в своем office он пишет статьи про Вьетнам и слушает при этом concerto grosso Pietro Locatelli ( http://www.youtube.com/watch?v=ASmFuArTRV0 ). Могу себе представить студентов (их не должно, по-моему, быть очень много), которые ловили бы каждое слово его. А кстати. Преподавал ли он в Университете в России? Если нет, то почему же это не произошло? Что такое случилось? В какие «оковы» он был «вонзён»? Если да, то об этом должна была бы остаться какая-то память. История про ваше появление в их компании, которую отец рассказывает в своих recollections, какая-то очень университетская. Это значит, что Мариан Николаевич таки да преподавал что-то где-то. Но я совершенно точно помню, что, когда я с ним общался, разговоров на эту тему не было. Значит, тогда уже он ни в какой такого рода системе не был. Почему? Загадка. Хотя, может быть, и не загадка для того, кто лучше знает и понимает Россию тех самых доперестроечных лет. Я жил там тогда, но был студентом и потом ассистентом на кафедре в Лесотехнической академии – т. е. находился на самой нижней ступени тогдашней интеллигенции. Поэтому очень плохо представляю себе динамику общества. А о послеперестроечной эпохе и говорить нечего. Меня в России к тому времени не было.