Александр Мелихов - Былое и книги

Попов сумел подчинить свой талант просветительскому жанру «жизнь и творчество», добросовестно «раскрыв» и жизнь и творчество Лихачева. С небывалой полно той раскрыв и самого себя, прямо высказываясь о том, что он любит и во что верит.

Лихачев уцелел на Соловках: его привлек к работе в Кримкабе (Криминологическом кабинете) бывший армейский юрист – «каждый встречает равных себе». За этими же партийцами, «непрерывно арестовывающими друг друга, разве уследишь? Так ни на что другое времени не хватит». В субкультуре интеллигенции весьма заметно стремление возвести в высшие добродетели скромность и нерасчетливость, но – запускают в небеса ракеты и создают научные школы не эти смиренные подружки. «Лихачев вовсе не тихий кабинетный ученый, он – боец». И «великий стратег». Умеющий не только «своим авторитетом формировать научную среду», но и рассчитывать свои силы. Однажды на излете сталинщины Лихачев на антисоветскую филиппику матери отреагировал очень резко: «Я уже сидел и больше не хочу!»

«Только совсем нечувствительный человек может осуждать его за это. Так что “смельчаков” из нашего времени, которые теперь точно знают, как надо было вести себя тогда, слушать не стоит. Неизвестно (а точнее, известно), как бы они вели себя в те годы. Уж точно – законопослушно».

А если бы нет? Если бы они 7 ноября уложили на мавзолее все сталинское политбюро – это что, дало бы им право упрекать Лихачева в том, что он выбрал путь выдающегося ученого, а не заурядного борца? По поводу которого да будет позволено задать бестактный вопрос: а на что он еще годится? Если даже он гордо взойдет на костер, велика ли будет потеря для человечества? А потеря Лихачева была бы огромной – в этом после прочтения книги Попова трудно усомниться и профанам.

Сам он, однако, иной раз словно оправдывается: «Думаю, что успешная научная работа по истории и культуре нашей страны вносила не меньший вклад в борьбу с дикостью и произволом, чем открытая борьба». Почему «не меньший», почему прямо не сказать: неизмеримо больший? Ведь именно «вечный бой» России опустил доблести ученого и устроителя ниже доблестей воина, сделал их даже едва ли не презренными, и этот культ борьбы по-прежнему не дает затянуться извечной российской язве – презрению к человеческому страданию, ибо тот не солдат, кто страшится боли и неуюта. И для истинного борца человеческая плотва только пушечное мясо, им движет не забота о народе, а личная гордость или преданность собственным воодушевляющим сказкам.

Впрочем, в другом месте Попов очень выразительно пишет о «злых людях», норовящих «запутать нас в свои бездарные дела». Но – «люди творческие, увлеченные, умелые не теряют себя в любую бурю, сохраняют высокий дух»: «События Октябрьской революции оказались как-то в стороне от меня. Я их плохо помню». А вот гениальные воплощения «неприкаянности и окаянства» русского народа в «Хованщине» и «Граде Китеже» на сцене Мариинки Лихачев помнит прекрасно: «Аристократ духа выстраивает свой мир». Но когда среди «приличных людей» (кавычки принадлежат Попову) сделалось неприличным «говорить о нашей стране хоть что-то хорошее» – «и история у нее самая поганая, и народ самый несчастный и аморальный, в котором якобы лишь два типа людей: “Те, кто сажали, – и те, кто сидел”», – Лихачев заговорил о русском патриотизме. «Нет чтобы застыть ему в горе и величии. Как бы почитали его!»

Лихачеву действительно была бы психологически выгодна та версия нашей истории, в которой дореволюционная аристократия духа оказалась уничтожена Шариковыми, средь коих Лихачеву оставалось лишь выситься воплощенной укоризной, последним мамонтом среди хорьков. Однако Лихачев не пожелал принять разделения на чистых и нечистых. Неприемлемого и для подавляющего большинства рядовых граждан, кому поневоле пришлось бы записать своих отцов и дедов в нечистые.

«Помню фотографии своих родителей – веселых, спортивных, красивых, во всем белом, – вспоминает Валерий Попов. – А чего им не ликовать, если они в семнадцать лет попали из глухих деревень в лучшие вузы и отлично учились?» И впоследствии и не сидели, и не сажали – разве что картошку и просо, выведением нового сорта которого впервые отличился отец Валерия Попова, воспетый им в повести «Комар живет, пока поет».

В нашей литературе, а особенно в малотиражной мемуаристике, я давно наблюдаю стремление отмыть своих отцов-матерей от общей печати страны рабов. Одно дело сказать: «Сверху донизу все рабы» – другое: «Мои папа и мама были трусы и подлецы». И я прочел уже не одну изданную за свой счет книжку, где авторы доказывают, что время их папам-мамам выпало ужасное, но лично они сохранили и совесть и честь. В итоге получается как в старом советском анекдоте: в общенародных магазинах ничего нет, а в домашних холодильниках есть все.

С содержимым личного холодильника особенно посчастливилось Елене Зелинской, написавшей свой первый роман «На реках Вавилонских» (М., 2012) в страстном желании «восстановить разорванные нити» своего рода, на генеалогическом древе которого, «обожженном, с обрубленными ветвями, уцелело всего два-три ростка».

Для этого и пишется история. Не история-наука, стремящаяся узнать, как было «на самом деле», а история-культура, стремящаяся, как и любая культура, защитить человека от ощущения собственной мизерности и бренности, изобразив его частью чего-то долговечного и совершенного. Потому-то люди и грезят о древности и благородстве своих фамилий, и Елене Зелинской в служении этой мечте, похоже, не приходится кривить душой: ее предки, судя по всему, и впрямь все до одного были достойными людьми, среди них нет не только сажавших, но и тех, кто невольно занял место посаженных. А ведь занявших никак не меньше, чем посаженных и уничтоженных.

Вот мой отец был и отсидевшим, и бескорыстным почти до юродства, но революция вознесла его в Киевский университет из захудалого местечка наверняка на место уж поболее образованного прежнего профессора. И сам отец, хотя лично никого и пальцем не тронул, мечтал о мировой революции и, случись она, постарался бы не остаться в стороне…

Все решает удача. И хотя предкам Елены Зелинской не повезло с материальным процветанием в новом мире, им посчастливилось не запятнать красоту своего облика. Автор и не наделяет героев ни одной снижающей черточкой, оставаясь выше маленьких хитростей профессиональных писателей, знающих, что персонажей без слабостей завистливый читатель не ощутит живыми людьми. Е. Зелинская и внешность своих любимцев, и любимое светлое прошлое рисует тоже самыми светлыми и испытанными красками: «Подтянутый молодой человек в ладно сидящей солдатской шинели»; «невысокий щеголеватый офицер вошел в вестибюль»; «скучная провинциальная жизнь: выпивка, карты и сплетни, может быть, и существовала где-нибудь, кроме романов Куприна, но только не в Екатеринославе – блестящей военной столице Южной губернии». (Зато враги! «Какие-то чины с сутулыми загривками», «тетка в милицейской форме с литым задом», «коротконогий еврей»…)