Александр Мелихов - Былое и книги

Б. Миронов нашел антропометрический индикатор благосостояния – прежде всего рост, наиболее точно отражающий уровень жизни, особенно в доиндустриальных обществах: средний рост растет вместе с благосостоянием и снижается с его упадком. За восемь лет работы в архивах автор «Благосостояния…» собрал антропометрические характеристики за весь имперский период почти неправдоподобной массы народа – для 305 949 человек различного пола, возраста, социального положения, конфессии, места рождения, образования, профессии, национальной принадлежности, родившихся в 1695–1920 годах. Для новобранцев, призванных в армию в 1874–1913 годах, цифра еще более невероятная – 11,7 миллиона !

На фоне этого Монблана уже не так ошарашивают горы сведений о питании, ценах, зарплате, смертности, сельском хозяйстве, налогах, повинностях, накоплениях… И эти данные создают совершенно другой образ Российской империи: « Россия – нормальная европейская страна, в истории которой трагедий, драм и противоречий – нисколько не больше, а достижений и успехов – нисколько не меньше, чем в истории любого европейского государства».

Для истории академической этот вывод является революционным по контрасту с парадигмой вечнозеленого кризиса самодержавия. Однако для истории воодушевляющей, чья миссия – экзистенциальная защита народа, «нормальности» все-таки недостаточно – нужна какая-то исключительность. И тут главные наши козыри – наши гении.

Россия в одном очень важном отношении чуть ли не два века и впрямь шла особым путем и достигла удивительных результатов, благодаря тому что творческое меньшинство в ней оказывалось освобожденным от борьбы за социальное выживание. Этим творческим меньшинством было то дворянство, то научная интеллигенция, но результат каждый раз оказывался то великим, то всего лишь отличным.

При всем при том, что в России всегда жестко подавлялась политическая свобода, в ней постоянно возникали свободные зоны, свободные от заботы о бренном. Зоны, почти невозможные в более демократических странах, где требуется еще и обращать в товар продукты своего творчества. На таких-то островках свободы и рождалась великая литература, великая музыка, великолепная наука, позволявшая ученым утолять собственное любопытство за государственный счет. И как раз эти-то островки были почти уничтожены восстанием лакеев и лавочников под знаменем рационалистического либерализма. Против которого давно пора возвысить знамя либерализма романтического, отстаивающего для творческой личности принцип не свободы торговли, но свободы от торговли.

Максимум свобод для служения не бренному, но бессмертному, хотя бы для узкого, «аристократического» круга – в этом при желании и можно усмотреть нашу исключительность.

Б. Миронов показывает, как неуклонный рост среднего роста, а значит, и благосостояния реагирует падением на социальные катаклизмы. Но он приводит еще более интересные данные о роли психологических факторов (Германия, 1948 год): «Лучше скудный обед, приправленный любовью, чем жирный окорок, нашпигованный ненавистью». Подозреваю, это справедливо и для целых народов. Однако трудно любить свой народ за всего лишь нормальность. Но вот за то, что он поставляет миру гениев, очень даже можно.

Производство гениев – вот что только и открывало России путь в Европу. Особый путь, от которого мы отказались, воображая, что хороший европейский тон – это ординарность.

Книга Якова Гордина «Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века» богата фактами, чеканно написана и захватывающе увлекательна: если история и плохой учитель, то драматург, во всяком случае, выдающийся. Однако сегодня, вероятно, и познавательность, и увлекательность отступят на второй план перед актуальностью «кавказской темы». В политизированные эпохи плебс обычно склонен встречать новую информацию уже не трезвым вопросом: «Что я с этого буду иметь?» – а вопросом возвышенным: «Это за какую партию?» У интеллигенции тоже есть свой плебс, который полагает себя сливками общества за то, что ищет не материальных, а психологических выгод – ощущения собственной правоты, а еще лучше – праведности. Эти искатели ангельских риз, стремящиеся заменить знания совестью, ничего не хотят знать с исключительным упорством: главное, занять благородную – «нравственную» – позицию, а там хоть потоп. Но социальное бытие не допускает правоты, а тем более праведности: следуя одной правде, непременно попираешь другую.

Я не думаю, что история не имеет сослагательного наклонения. Почему мы на каждом шагу говорим: «Если бы я не пошел в кино, то не опоздал бы на поезд» – и не можем сказать: «Если бы Россия не начала такую-то войну, то она не понесла бы и не причинила таких-то и таких-то разрушений»? Беда только в том, утверждает Я. Гордин, что в данном случае у России не было выбора. И даже не по одним только геополитическим причинам – их в конце концов можно трактовать самым противоположным образом, – а прежде всего по социально-психологическим: Я. Гордин просматривает весьма широкий спектр мнений политически мыслящей части русского общества – и ни одно из них не допускает отступления с Кавказа. Речь идет только о методах. «Силовики» вроде Ермолова уповали на жестокость. Рационалисты вроде Добролюбова верили, что преимущества «цивилизованной» жизни под властью России сами заставят горцев отказаться от своих «диких» привычек вроде набегов и работорговли. (В современных либеральных кругах еще лет шесть-семь назад приходилось слышать, что чеченцев одолеет укрепление рубля.) Но «набеговая экономика» не только кормила: она служила еще и делом чести, доблести и геройства. А герои не продаются.

Увы, их противники тоже были героями. Притом вольнолюбивыми и просвещенными в понимании «всего цивилизованного мира». «И Турция и Персия, покровительствующие Кавказу, были классическими образцами необузданного деспотизма, и в самом деле намного превосходившего своим произволом российское самодержавие.

И на Кавказе победители Наполеона, освободители Европы чувствовали себя прежде всего носителями гражданской цивилизации, просвещения и правосудия. А воплощением дикости, политической отсталости, свирепости, не подобающей XIX веку, были кавказские ханства». Даже Ермолов приходил к той мысли, что «надобен великий героизм, чтобы трудиться о пользах народа, которого отличительное свойство есть неблагодарность», – несите бремя белых!

При этом стратегически Кавказ воспринимался форпостом «мусульманской угрозы»: «Еще недавно Османская империя, ставшая лидером мусульманского мира, была неукротимым агрессором, захватывала все новые и новые территории, жестоко расправлялась с народами, пытавшимися отстоять независимость, грозно нависала над европейскими державами – турецкие войска доходили до Вены. Россия в XVIII веке была на передовой линии противостояния с Блистательной Портой, постоянно расширяя буферные территории между собой и историческим противником. И это было совершенно естественно». Даже для того, чтобы поддержать национально-освободительную борьбу единоверной Греции, было необходимо обеспечить себе спокойный тыл: ориентировавшийся на Турцию и умело стимулируемый Англией Кавказ сковывал огромную часть российской армии. Ну а истребляемую воинственными соседями Грузию пришлось бы «сдать» немедленно, больше не интересуясь даже для виду теми бесчисленными слезинками ребенка , коими полнилось Закавказье с древнейших времен. Это сказано не для красного словца – даже в сравнительно мирное время горскими «хищниками» ежегодно захватывались и продавались в рабство «сотни семейств».