Александр Мелихов - Былое и книги

Цитируемый Я. Гординым Н. Данилевский почти сто пятьдесят лет назад упрекал Европу в применении двойных стандартов: сколько, мол, ни стараются наши публицисты выставить покорение Кавказа великой победой общечеловеческой цивилизации – ничто не помогает: на Кавказе Запад и сам бы с удовольствием «поцивилизовал». «Что кавказские горцы и по своей фанатической религии, и по образу жизни, и по привычкам, и по самому свойству обитаемой ими страны – природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставлять своих соседей в покое, все это не принимается в расчет. Рыцари без страха и упрека, паладины свободы да и только!» Сама-то Англия при первом удобном случае разогнала своих шотландских горных орлов на все четыре стороны! «А Россия под страхом клейма гонительницы и угнетательницы свободы терпи с лишком миллион таких рыцарей, засевших в неисследимых трущобах Кавказа, препятствующих на целые сотни верст кругом всякой мирной оседлости; и, в ожидании, пока они не присоединятся к первым врагам, которым вздумается напасть на нее с этой стороны, – держи, не предвидя конца, двухсоттысячную армию под ружьем, чтобы сторожить все входы и выходы из этих разбойничьих вертепов».

Однако и Запад сегодня другой – он гораздо больше думает о собственной безопасности, чем о новых приобретениях, и когда он осуждает Россию примерно за то же, что делает сам, в этом нет никаких двойных стандартов – просто он не считает Россию представителем «общечеловеческой цивилизации». «Да, нам можно, а им нельзя, – думают русофобы, то есть те, кто искренне и не без оснований опасается, как бы Россия снова не натворила каких-то ужасных дел. – Ибо мы цивилизованны, а потому не станем злоупотреблять применением силы, а Россия – кто ее знает». И возможность изменить такое отношение к нам у нас есть только одна – оставаться цивилизованными достаточно долго, чтобы страхи сохранились лишь у параноиков. Тогда даже злонамеренная пропаганда не сможет разогреть их до существенного градуса. Материальные-то противоречия, конечно, и тогда сохранятся, но если в них с обеих сторон не станут подливать еще и правоту, они станут не более опасны, чем, скажем, соперничество Америки с Японией.

Правда, если сделаться «как все» в глазах западного мира нам все равно ничто не поможет, то лучше совсем выбросить эту мечту из головы: история русского национализма есть во многом история неразделенной любви к Западу. Однако и делать что-то исключительно ему назло тем более нелепо. Кстати, Я. Гордин с его склонностью держаться фактов не позволил себе поразмышлять, послужило бы это укреплению или ослаблению западной цивилизации, если бы Россия проявила кротость и «сдала» Грузию, предоставив Кавказ мусульманскому миру. Возможно, выяснилось бы, что в долгосрочной перспективе у России с Западом меньше причин для противостояния, чем кажется на первый взгляд.

Поскольку я слишком уклонился от жанра рецензии, попытаюсь напоследок вернуть ему хотя бы еще один атрибут: рецензент обязан хоть в чем-нибудь да утереть нос автору. По отношению к Я. Гордину это сделать нелегко, но, похоже, одну маленькую возможность я отыскал. Великий князь Константин предостерегал Ермолова, чтобы тот не спровоцировал серьезную войну с Персией: «Шпанская муха много перевела народу во Франции. Избави бог, чтобы Персия не перевела много православных». Я. Гордин предполагает, что «шпанская муха» – это Наполеон, но мне кажется, что это, скорее, партизанское движение в Испании. Если моя версия даже и не верна, то, по крайней мере, актуальна.

После многолетних исследовательских и публикаторских трудов, всестороннейшим образом отвечавших на вопрос: «Зачем России нужен был Кавказ?» – Я. Гордин в одноименной книге, кажется, впервые в российской публицистике вгляделся в наиболее глубокий, то есть в наименее очевидный аспект проблемы – экзистенциальный. В сегодняшнем мире, претендующем на недоступную смертному рациональность, почти никто не сознает, насколько часто социальное есть маска экзистенциального: отсутствие долговечной и масштабной завораживающей цели для нашей социальной деятельности открывает нам глаза на бренность всего земного и в первую очередь нас самих. Борьба с совершенно обоснованным чувством нашей ничтожности в мироздании есть глубинная причина политического экстремизма и пассионарной международной экспансии, и Я. Гордин с чрезвычайной полнотой и даже поэтичностью вскрывает этот мотив романтического влечения российского дворянства на Кавказ. Или, если угодно, к Кавказу.

К воображаемому миру, который автор именует «кавказской утопией», хотя, на мой взгляд, это не лучший термин, поскольку слово «утопия» ассоциируется с чередой подробнейше расписанных умозрительных конструкций от Мора до Маркса, – лично мне представляется более точным выражение «кавказская мечта», если уж слово «греза» слишком приелось моим читателям. Необходимость подчиняться бюрократическому государству, не оправданная великой исторической миссией, растаявшей как сон, как утренний туман, после победы над Наполеоном, требовала психологической компенсации, которая не могла удовлетвориться одним лишь платоническим байронизмом. «Для активной части дворянства, для которой романтическая идеология была не пустым звуком, Кавказ как вариант иного мира, в котором раскрывалось иное качество пространства – горы, который был населен иными людьми – свободными от европейских условностей, был воплощением принципа, который можно определить как принцип психологической компенсации. Неудовлетворенному дворянскому сознанию Кавказ не просто как географическое и этнографическое, но и как метафизическое явление давал возможность ощутить бытийную полноту».

Это сладкое слово «свобода»! «Свобода! Он одной тебя еще искал в пустынном мире»… Разумеется, горец был скован своими – условными, как и все человеческое, – социальными нормами ничуть не менее, чем русский офицер своими, однако условности кавказского мира обладали тем свойством, которое Гордин постоянно называет органичностью: в них отсутствовал или почти отсутствовал конфликт между законом и обычаем, между долгом и совестью, между механической властью и человеческой страстью. В органичном мире никто не мог бы произнести со скромной гордостью: «Закон выше меня», «Закон суров, но это закон» – веления закона порождались ничуть не менее искренней страстью, чем самые необузданные порывы души.

И хотя у тех же свободолюбивых горцев существовало самое страшное и мерзостное рабство, далеко превосходящее своими ужасами проклинаемое у себя в России крепостное право, красота декораций, в которых разыгрывалась кавказская драма, искупала все. В «Рубке леса» Толстой устами разочарованного дворянина Болхова предлагает «рациональную антитезу кавказскому мифу, кавказской утопии», сводящуюся к тому, что решительно все свойства себя самого и своей социальной среды каждый найдет на Кавказе ровно теми же, что и в Могилевской губернии. Однако, как все рационалисты, скептик недооценивает то обстоятельство, что среди красивых декораций, в противостоянии красивому противнику каждый из нас начинает ощущать более красивым и себя. А красота есть наиболее эффективный суррогат смысла – или, может быть, даже наиболее точный его индикатор.