Александр Мелихов - Былое и книги

Но если мы пожелаем заглянуть в их мир метафизический, то найдем лишь такую настораживающую цитату: «Прибытие русского отряда не могло быть новостью для дагестанцев в 1819 году; но оно и до сих пор не делает им удовольствия. Изуверство (курсив мой. – А. М .) заставляет их смотреть на русских как на вечных врагов, но врагов сильных, умных, и потому вредить им решаются они не иначе как втайне, скрывая неприязнь под личиною доброхотства».

Даже в уже реалистическом вроде бы «Герое нашего времени» горцы как будто свободны не только от серьезных метафизических размышлений, но и от нужд «низкой жизни» – разве что Казбич продает баранов, но и то не желает торговаться: сказал – отрезал. А если Азамат и совершает низкий поступок, то все-таки не корысти ради, а токмо из страстной влюбленности в лихого скакуна.

Разумеется, такая неотступная романтизация должна была рано или поздно породить отрезвляющую реакцию. Я уж не стану говорить о саркастическом Щедрине, давшем двум проходимцам кавказского происхождения громкие имена Амалат и Азамат (следуя Гоголю, наградившему простецких немецких ремесленников именами Шиллера и Гофмана), – сатирик есть сатирик, «креативнее» вглядеться в бесспорно гениальные творения великого реалиста Льва Николаевича Толстого.

Мечты Оленина, отправляющегося на Кавказ, явно порождены романтической кавказской поэзией и прозой: «Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей… То с необычайною храбростию и удивляющею всех силою он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость». (Последнее особенно интересно: романтический юноша мечтает сражаться на стороне врага; во время войны с Францией при всей франкофилии тогдашнего дворянства подобные мечты были невозможны; юные лицеисты смотрели вослед уходящим ратям, завидуя тому, кто умирать шел мимо них.) Но когда он наконец-то видит настоящих горцев – гордых, бесстрашных, – их душа для него остается совершенно закрытой.

Что неудивительно – ведь он их видит лишь издали. Зато толстовский «кавказский пленник» видит их очень близко. Толстой дал своему шедевру название в откровенной полемике с Пушкиным. В первом же столкновении с горцами, которых автор наделяет не экзотическим именем черкесов, а куда более обыденным для русского уха именем татар, повествователь упоминает об их совсем не поэтических свойствах: «Хотел он подняться, а уж на нем два татарина вонючие сидят». И везут его не на «летучем» аркане, как у Пушкина: «Стремится конь во весь опор, // Исполнен огненной отваги; // Все путь ему: болото, бор, // Кусты, утесы и овраги; // Кровавый след за ним бежит, // В пустыне топот раздается; // Седой поток пред ним шумит – // Он в глубь кипящую несется; // И путник, брошенный ко дну, // Глотает мутную волну, // Изнемогая смерти просит // И зрит ее перед собой… // Но мощный конь его стрелой // На берег пенистый выносит». Жилина везут без всяких театральных эффектов: «Сидит Жилин за татарином, покачивается, тычется лицом в вонючую татарскую спину. Только и видит перед собой здоровенную татарскую спину, да шею жилистую, да бритый затылок из-под шапки синеется».

И в сарае бросают его даже не на кошму, а на обыкновенный навоз. И наблюдает он вокруг себя самую что ни на есть будничную жизнь. И даже в набегах незаметно ничего героического: «Бывало, приезжают они – гонят с собою скотину и приезжают веселые. А на этот раз ничего не пригнали, а привезли на седле своего убитого татарина, брата рыжего».

Жилин нисколько не романтизирует горцев, но при этом не испытывает к ним и враждебных чувств – у них свой интерес, а у него свой, вот и все.

Но у него проходит стороной и старик с белым «полотенцем», обмотанным вокруг папахи, когда-то убивший сына-предателя, своего рода татарский Тарас Бульба. Внешний облик его впечатляет: нос крючком, как у ястреба, вместо зубов – два клыка, но во имя чего он совершил сыноубийство, Жилина нисколько не интересует.

Вероятно, романтическое отношение к горцам можно назвать дворянским, а обыденное – народным, и Толстой стремился выразить народное отношение к Кавказу.

Не только в мечтах, но и в реальности сражаясь с горцами, русское дворянство восхищалось ими и даже подражало в одежде, верховой езде и т. п. Казаки же, тоже подражая горцам в боевых повадках, не испытывают к ним ни ненависти, ни восхищения: Лукашка, убивший абрека, только досадует на ускользнувших его товарищей так же, как на упущенного на охоте кабана. Правда, над телом убитого его посещают и более сложные чувства: «“Тоже человек был!” – проговорил он, видимо любуясь мертвецом». И тут же досадует, что ему не подходят портки убитого: «Мне не налезут: поджарый черт был».

Столь простое отношение к смерти противника отнюдь не мешает казакам щеголять знанием его языка, Лукашка, даже смертельно раненный, ругается «по-татарски»: «Ана сени!» – в отличие от оленинского лакея Ванюши, вставляющего французские слова: «ла филь», «ла фам» . Но какая сказка, какая мечта движет горцами, никто и не думает интересоваться.

Но что взять с бесхитростных сынов природы – даже в гениальном «Хаджи-Мурате» всего лишь намечена симметрия Шамиля и Николая, а на сверхполитические, метафизические цели встречаются разве что намеки: Хаджи-Мурат «стал думать», прежде чем принять газават, но как и о чем он думает – об этом нет ни слова. Это у Толстого, посвящающего многие страницы духовным поискам русских персонажей. Хаджи-Мурат «стал на молитву», и дело с концом, и его изумительное мужество предстает и впрямь почти что жизнестойкостью репейника. Имам же Шамиль молится в силу общественного положения религиозного руководителя, но и для него самого это «так же необходимо, как ежедневная пища».

В итоге даже поклонники кавказской доблести не пошли дальше юного Лермонтова: «Им Бог – свобода, их закон – война». Однако свобода не может быть Богом: Бог указывает человеку высшие цели, а свобода лишь развязывает руки. Во имя каких высших, метафизических ценностей сражаются «черкесы» – этот вопрос в русской литературе даже не обсуждается. Ее пресловутой всемирной отзывчивости на это недостает.

Справедливости ради надо добавить, что таковы, по-видимому, все национальные литературы – притом что никаких других литератур мир пока что не видел. Этому нежеланию (этой неспособности) одной культуры войти в метафизические глубины другой можно дать и жесткую оценку: даже восхищение оказывается бессознательной маской высокомерия – да, они храбрее нас, но мы-то сложнее! Хотя не исключено и более мягкое толкование: мы не хотим вглядываться в душу «благородных дикарей», чтобы не разочароваться, – но счастья нет и между ними, их души так же сложны и запутанны, как наши.