Александр Мелихов - Былое и книги

Да, да, у меня есть серьезное подозрение, что не только для того, чтобы писать книги, но и для того, чтобы их читать, требуется талант. И покуда мы не знаем и даже не задумываемся, какой процент учеников в принципеспособен воспринимать серьезную (а то и несерьезную) литературу, до тех пор мы и не сможем определить, какой учебник хорош, – ибо будем предъявлять ему неисполнимые претензии.

Если допустить (а лично я почти уверен в этом), что школьники делятся на группы, очень сильно отличающиеся по своей читательской одаренности, то и «интересные учебники» для них должны отличаться очень сильно – вплоть до того что в них должны обсуждаться разные произведения. С теми, кому доступны лишь события, следует разбирать, скажем, «Хаджи-Мурата», а не «Войну и мир» (и в биографии Толстого лучше подчеркивать «бурные» эпизоды – Кавказ, Севастополь, бегство из Ясной Поляны…); тем, кто способен ценить виртуозность языка, может быть, имеет смысл заняться Лесковым; тем, кого волнуют тонкости человеческих отношений…

Но я, пожалуй, захожу слишком далеко, покушаясь на унификацию, которая есть основа единой национальной культуры. Я не готов ответить на роковой вопрос: что лучше – «знание» культуры при эмоциональном равнодушии к ней или эмоциональная вовлеченность в какую-то ее часть при невежестве в других, более сложных ее частях?

Но, не ответив на этот вопрос, мы не сможем и сказать, какой учебник лучше, «интереснее», – тот, который захватывает наиболее одаренных, заставляя остальных скучать, или, напротив, увлекает максимально широкий круг, избегая предметов, доступных лишь немногим.

Перечитывая свои «Диалоги», сегодня я вижу, что находил достоинства лишь в учебных пособиях первого типа, даже не пытаясь дифференцировать читателей по степени их литературной одаренности. Я не оговорился: читательская одаренность очень близка одаренности писательской, как правило, лучшие работы о писателях принадлежат тоже писателям. И Н. Крыщук еще лет двадцать назад предлагал привлекать писателей к созданию учебников по литературе.

Но, боюсь, наш брат больше годится для возбуждения аппетита к чтению, чем для сообщения полезных сведений. Признаю самокритично, что свою книгу «Дрейфующие кумиры» (СПб., 2011), которую я мечтаю видеть на столе учителей литературы, даже в самых тщеславных грезах я не предложил бы в качестве учебника: там много личного и лиричного, а вот насчет положенного не поручусь.

И еще одна проблема: как бороться с конкуренцией так называемых визуальных искусств и прежде всего кино? Не только культурно незрелые подростки, но и, бывает, самые большие умники десятилетиями твердят, что кино в один миг и в десять раз ярче изображает предметы и события, на описание которых у литературы уходят целые страницы. А компьютерная графика – скоро она начнет изображать такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! А на подходе еще и работа с осязательными, обонятельными ощущениями! Мы будем ощущать ветер в лицо, брызги дождя, ароматы роз и миазмы тропических болот!..

И всякий ли читатель заметит, что сами эти слова – ветер в лицо, брызги дождя, миазмы тропических болот – очаровывают нас гораздо сильнее, чем реальный дождь или реальный ветер? Ибо искусства состязаются друг с другом не силой физических ощущений, но силой эстетических впечатлений. Иными словами, состязание искусств всегда есть конкурс красоты!

И в состязании искусства слова с визуальными искусствами победит то, которое сумеет лучше послужить главной потребности, ради утоления которой и создавались искусства, – я имею в виду потребность человека ощущать себя красивым. Искусство слова же способно создавать наиболее прекрасные и долговечные образы именно потому, что они бесплотны.

Все, что воплощено и зримо, может быть и разрушено критикой, отравлено скепсисом. Найдите такую кинозвезду, которую бы какая-то часть зрителей не назвала уродиной – или, по крайней мере, недостойной звания первой красавицы. Найдите актрису, к которой бы наша душа без сопротивления применила слова Гоголя о мертвой панночке: «Такая страшная, сверкающая красота!» Кто мог бы ее сыграть? Быстрицкая, Клаудия Кардинале, Софи Лорен? Такой красоты просто нет в природе!И читательская фантазия не разрушает этого ослепительного образа только потому, что он лишь брезжит,что он недостаточно отчетлив.Именно в недостаточной отчетливости, зримости и заключается неповторимое обаяние словесных образов. Обаяние тайны, которой так виртуозно пользуется поэзия. «И дышат древними поверьями // Ее упругие шелка» – попытка сделать подобные образы физически ощутимыми способна лишь разрушить их магию!

Мы, писатели и преподаватели литературы, сумеем одержать победу над тем, что весомо, грубо, зримо демонстрирует ученикам свое могущество, когда они поймут, что человек, овладевший искусством слова, живет в гораздо более красивом и таинственном мире, чем те, кто таким искусством не владеет. Наши учебники должны внушить, что искусство и прежде всего литература – не просто утонченное развлечение, что главная цель искусства ровно та же, что и у всей нашей духовной деятельности, – самооборона. Обеспечение максимального психологического комфорта, позволяющего нам выживать и даже временами чувствовать себя счастливыми. Что возможно только в мире фантазии, ибо реальность всегда слишком ужасна: даже в редкие более или менее спокойные периоды в жизни человека всегда присутствуют приближающаяся старость, смерть, потеря дорогих ему людей…

А уж что касается периодов беспокойных!..

Искусство слова выстраивает иллюзорный мир, в котором можно – что бы вы думали? – жить! Конечно, наиболее приятным образом обустраивают этот мир чистые сказки, фэнтези, изображающие человека могущественным, бессмертным, находящимся под защитой высших сил, – но эта святая простота с такой очевидностью противоречит реальности, что наслаждаться ею человек способен лишь в пору младенческой наивности. И, пожалуй, самым изысканным изобретением в искусстве духовной самообороны оказалась трагедия: она не только признает все ужасы мира, но даже намеренно их концентрирует – однако изображает человека среди этих ужасов красивым и несгибаемым. Пробуждая в нем гордость, а следовательно, и силу. Да, мы беспомощны перед мировым хаосом – но зато до чего прекрасны!

Я уже не раз писал, что убивают нас не столько сами страдания, сколько ощущение их некрасивости, убивает сочетание несчастья с унижением. Если человек сумеет создать красивый образ своего горя – он уже наполовину спасен.

Красота спасает в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова. Однако создать ее и ощутить способен лишь человек эстетически искушенный, ибо красота чаще всего есть не что иное, как сходство с почитаемыми культурными образцами – с Дон Кихотом, с королем Лиром, с Джульеттой или Корделией…