Сергей Ефременко - Милосердие смерти [Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе] [litres]

И вдруг кровь в ране стала мгновенно черной. Я схватился за пульс – не прощупывается. Трубкой сердце – сердца нет. Все, остановка, клиническая смерть. Дальше уже как машина – закрытый массаж сердца, внутривенно адреналин, атропин, сода, гормоны, кислород на сто процентов. Сердце стояло пять минут, но я продолжал массаж. Десять минут – сердца нет. Что чувствует врач, когда проводит реанимационные мероприятия? Для меня это и тогда, и сейчас катарсис, ощущение того, что вступаешь в потусторонний мир, ощущение полной сюрреальности. И порой, проводя массаж сердца, ощущение того, что ты наблюдаешь сам себя и умирающего со стороны. И всегда с одной точки, в метре от грудной клетки пациента и чуть-чуть сбоку, слева.

Рано радовались – сердце молодой матери остановилось.

Качая сердце, я вдруг осознал, что если сейчас его не заведу, то брошу медицину, и это решение ослепило меня, как вспышка молнии. Я знал, что так и будет. На двадцать пятой минуте клинической смерти сердце мы завели. Но зрачки у нашей пациентки были широкими, и это после столь длительной остановки сердца говорило лишь об одном: смерть мозга. Операцию мы все же закончили. Мы понимали, что причиной остановки стала тромбоэмболия. И то, что сердце завели, было чудом. А дальше опять – носилки, санитарная машина и перевозка чуть живой девочки в реанимацию на основную базу.

Вечер явно не гармонировал с происшедшим. Тихий и ясный закат, палаты реанимации, залитые солнцем, мерно работающий аппарат искусственной вентиляции «РО-2» и молодая мама, которая уже вряд ли когда-нибудь насладится своим материнским счастьем.

Главный хирург на вечернем обходе поднял ее веки, заглянул в ее глаза и, увидев широченные зрачки, цинично заметил:

– Да, если выживет, то будет полной дурой.

Мне хотелось врезать ему в морду, но он был прав, и все это понимали. Всю ночь я не отходил от нее. Я отдавал ей каждую каплю своей души, я молил Бога, я умирал вместе с ней. К утру неожиданно она вдруг подняла руку и попыталась вытащить интубационную трубку из горла. Затем открыла глаза, и ее зрачки при этом были нормальными. Я ничего не понимал, я думал, что меня начинает глючить после бессонных суток и пережитого. Но это было наяву.

К утреннему обходу главного хирурга моя красавица была в ясном сознании, самостоятельно дышала и, конечно же, абсолютно не догадывалась, что мы с ней вместе пережили. Она только спросила Володю Гаштыкова:

– Доктор, а почему вы меня дурочкой обзывали?

Она осталась жива, а я остался в медицине.

Мой бывший коллега из Москвы попросил меня выяснить ситуацию с его родственником, который был на излечении в университетской клинике Дюссельдорфа. Коллегой был не кто иной, как профессор Скобенеев, а для меня по-прежнему Сашка Скобенеев, выпускник Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова, классный парень, шутник, балагур и прекрасный абдоминальный хирург. Он уже давно закончил служить в армии и сейчас возглавлял кафедру факультетской хирургии в Москве.

– Артем, привет! Ничего, что звоню тебе? Артем, ребята сказали, что ты живешь недалеко от Дюссельдорфа, и я очень прошу, если это возможно, выясни, что случилось с дядей моей жены. Она очень переживает, а мы, к сожалению, не имеем никакой информации. Я тебя очень прошу помочь нам. Все расходы я оплачу.

Эмиграция в Германию меняет и представление об отношениях между людьми, и твое собственное отношение к ним.

Звонок из России, тем более звонок из Москвы, и просьба от глубокоуважаемого мною человека была абсолютно не в тягость. Через несколько лет проживания в Германии, при постоянной искренности в отношениях между людьми, при ненаигранном сопереживании и постоянной доброжелательности окружающих людей, ты постепенно оттаиваешь и становишься таким же чутким и искренне сопереживающим. Это становится нормой жизни. Правда, мне многие из эмигрантов говорили, что я идеализирую ситуацию и что здесь, в Германии, все волки, рядящиеся в шкуры овец и баранов, готовые моментально сбросить эти одежды и сожрать тебя. Но со временем я понял категорию людей, живущих в этих представлениях. В основном это были, конечно же, не немцы, а так называемые «эмигранты по визе вины». То есть те, которых с Германией не связывало ничего, кроме памяти о концлагерях и памяти об ответственности немецкого народа перед ними. И вот они, имея выбор для эмиграции – Израиль, США, Германия, – выбрали именно Германию. Их логика мне абсолютно непонятна до сих пор: ненавистная нация, отсутствие родственников, земля, удобренная пеплом жертв нацизма… Но, как объясняла мне одна из моих любимых дочерей народа гонимого, мотивации были следующими:

– Дорогой мой, ты должен понять, что основная причина нахождения евреев в Германии – экономическая. Нигде нет такого комфортного перехода в новую жизнь с материальными и социальными благами, как в Германии. В Америке каждый второй избранный, в Израиле все свои – и там не споешь песню страдальца, а пойдешь работать, и еще как работать. Из учителей музыки – в подсобные рабочие на стройку, из директоров заводов – в таксисты. У нас же есть яркий пример, твой учитель – Виталик. Он начал с нуля в пятьдесят лет, после эмиграции в США. К шестидесяти годам он стал уважаемым профессором и авторитетным врачом с мировым именем. Но ведь не все такие талантливые и умные. А вот в Германии мы вечное напоминание греха немецкого народа и вечное его искупление. И отношение к нам такое, что можно прожить, не зная языка, не работая, сидя на социале, и при этом путешествовать по миру. Германия – это для умных, но неталантливых евреев. Где ты в Германии видел великих еврейских врачей, политиков, музыкантов? Конечно, есть исключения, но они редки. Все талантливые евреи в Штатах, честные и искренне любящие свой народ – в Израиле.

А в Германии, дорогой мой, как сам понимаешь, собрались не самые лучшие дети нашего народа…

– Послушай, Соня, а к кому же ты себя относишь? – спросил я.

– Дорогой мой, я отношу себя к части умных и хитрых. Мой муж – немец, пахарь, каких свет не видел. Я не работала в Германии ни часа и не собираюсь и впредь. Я полностью посвятила себя семье. Знаешь ли, четверо детей, это такая радость, и поверь, никакого подвига в этом нет, особенно в Германии, где все для семьи и все для детей. И потом, я перешла в Евангелическую конфессию, и нисколько об этом не жалею. При этом я продолжаю любить свой богоизбранный и несчастный народ. Но дети мои истинные немцы, и знаешь, я люблю Германию.