Алексей Смирнов - Записки невролога. Прощай, Петенька! (сборник)

Утром пришел Черниллко.

Новость о поселении Титова в мастерскую распространилась по училищу мгновенно. Реакция была вялой. Люди искусства – особое племя, гораздое на причуды. Сон в мастерской предстал в этом свете такой ерундой, что его не стали обсуждать.

Черниллко приятельствовал с Титовым.

Он был скульптором и ненавидел весь мир. Он пользовался известностью как автор многих аллегорических композиций – «Материнство», «Детство», «Отечество», «Прошлое», «Будущее». Титов много спорил с ним, доказывая, что скульптура, по причине неизбежной замкнутости форм и потому завершенности, исключает намек на развитие и возводит границы. Чтобы доказать обратное, Черниллко создал умышленно недоделанную статую под названием «Вера, Надежда, Любовь». Статуя шокировала городскую интеллигенцию, несмотря на очевидный параллелизм с мучениями Лаокоона, которые обычно приветствуются.

Черниллко был энергичен и полон жизни. Он катался по училищу злым колобком с ядовитой начинкой. Бабушка и дедушка, его испекшие, были аптекарями. Они наскребли по сусекам отравы и затолкали ее в комок нездорового теста. Бабушка вкрутила ему глаза-изюминки, а дедушка проковырял шпателем рот. Обстоятельства рождения в сочетании с выбором последнего инструмента определили скульптурную будущность колобка. Любой психоанализ показал бы это на первом же сеансе и сразу бы умер как направление от смелости в диагностике.

Черниллко не любили, и он приятельствовал с одним Титовым, потому что того любили еще меньше. От обоих не раз порывались избавиться, но так и не избавились, потому что работать стало бы некому.

Глядя на невыспавшегося, вконец расстроенного Льва Анатольевича, Черниллко встревожился. Он иногда позволял себе искреннее сочувствие, когда оно ни к чему не обязывало, и внутренне возвышался на собственным клокочущим ядом.

Титов, не делая предисловий, выложил ему все. Скульптор невольно поморщился, опасливо отошел на пару шагов и пожалел о поспешном рукопожатии при встрече.

– А где ты прописан? – спросил он в намерении выяснить главное.

– То-то и оно, что в общежитии, – Лев Анатольевич ухитрился одновременно пожать плечами и бедрами. – И там живет молодая семья. Грудные дети. Мы эти метры сдаем.

– Ну так выгони их и живи сам.

– Да? Меня линчуют. Во-первых, за молодую семью. Во-вторых, за диагноз.

– Ну так иди лечись…

– Я пошел, а там дорого.

– Иди где бесплатно.

– Я пойду, пойду… Только она сука. Она позвонит и расскажет. И директору расскажет, и коменданту. Меня затравят. Тебе еще не звонила? Позвонит.

Прикинув в уме, Черниллко признал, что Лев Анатольевич прав. Черниллко и сам поступил бы так же. Фигура Титова лучилась мутной скорбью, и скульптор нечаянно залюбовался. Ему захотелось засучить рукава и сделать статую под именем «Венеризм». Провалить ей нос и обрезать череп для намека на деградацию. Но во взгляде пусть будет мольба, и в позе мольба, и руки будут воздеты, а ниже пояса – сплошные деликатные бинты, наподобие кокона, из которого рвется неудачная бабочка, удерживаемая тяжким земным грузом и обстоятельствами.

– Найдешь себе новую, – подмигнул Черниллко. – Сегодня праздничек, очень кстати. Поздравим женщин, сразу и начинай.

– Как же мне начинать? – возопил Титов.

– Ах да.

Черниллко перестал ерничать и задумался. Лев Анатольевич не казался ему способным к осмысленным поступкам. Он остро нуждался в помощи, а Черниллко хотел помочь так, чтобы им обоим сделалось хорошо. Статуя не шла у него из головы. В этом что-то было. Постепенно в его голове задымился дикий план.

Черниллко подсел к мольберту, рассеянно взял карандаш. На мольберте красовался лист с изображением дискобола, каковой был прочерчен лишь в общем контуре. Погруженный в раздумья, Черниллко так же рассеянно пририсовал гениталии, а рядом поставил знак вопроса.

Титов жалобно смотрел на получившуюся теорему. Требовалось доказать право Льва Анатольевича на существование. Скульптор задумчиво произнес:

– Нужно переместить задачу в эстетическую плоскость. Дай-ка взглянуть.

– На что? – не сразу догадался Титов.

– Покажи натуру.

Лев Анатольевич просиял и спешно спустил штаны. Черниллко удивленно выкрикнул:

– И как тебя раньше не выгнали?

– Что такое? – оторопел Титов.

– Ничего…

– Ты же сам попросил натуру.

– Ну да… натура и есть, в широком смысле. Комплексная аллегория с проекцией на личность.

Лев Анатольевич покраснел и быстро натянул исподнее. Он обиделся. Черниллко было все равно.

В мастерской горел жестокий электрический свет, гудела безразличная лампа. Серый мартовский рассвет испуганно просачивался сквозь оконное стекло, изобиловавшее потеками и разводами, и умирал на подоконнике.

Черниллко встал, повернулся к Титову спиной, остановился перед окном.

– Франкенштейн готовит выставку, – сказал он, не оборачиваясь.

Лев Анатольевич уныло кивнул. Он завидовал Франкенштейну. Ему все завидовали. Франкенштейн собирал мусор и выставлял его на всеобщее обозрение. Всем недовольным он указывал на покойного Уорхола, добивая покамест живыми последователями и отколовшимися самородками, которые выставляли в манежах и галереях битый ливер, добытый из покойников, демонстративно морили голодом животных, сооружали стереометрические композиции из ведер с нечистотами, укладывались на пол голыми и вообще отличались предельной эксклюзивностью.

Франкенштейна называли сатанистом, чем он был чрезвычайно доволен и ходил гоголем.

Его галерею предали анафеме, и Франкенштейн удивился, ибо ни галерея, ни сам он не были замечены в церковной жизни.

Однажды, когда он устроил выставку под открытым небом, по его душу пригнали бульдозер, стоявший на запасном пути с хрущевских времен; Франкенштейн выгнал водителя из кабины, сел за руль сам и устроил погром, передавив свои работы; потом он что-то сломал в моторе, и бульдозер долго стоял среди руин, преподносимый в качестве нового экспоната.

– Искусство в динамике, – объяснял Франкенштейн прохожим, заключившим экспозицию в любопытствующее кольцо.

Он слыл деспотом и ни с кем не уживался, со всеми ссорился, вел себя нагло. Будучи оборотистым человеком, он сумел захватить все соблазнительные городские площадки, не оставив надежд эпигонам. В своем направлении Франкенштейн оставался единственной самодостаточной звездой. Никто не пытался составить ему конкуренцию, хотя подражатели выставляли, на первый взгляд, то же самое – черепа, собачье дерьмо, пивные бутылки и семейные трусы. Но Франкенштейна смотрели толпами, а на чужие трусы плевались.

– Я – бренд, – похвалялся Франкенштейн.