Алексей Смирнов - Записки невролога. Прощай, Петенька! (сборник)

– Ты же сам предлагал – «Венеризм».

– Слишком прямолинейно. Лучше так: «Без семьи». Тут тебе и экзистенциальный пласт…

– План.

– Пласт… и еще межличностный… и социальный…

– Но метафизики все равно маловато.

– Да уж побольше, чем в венеризме.

– А какой мне пойдет процент? – тявкнул Лев Анатольевич. – От сборов?

– Хороший, – небрежно ответил Франкенштейн. – И на бициллин хватит, и на доктора.

Титов огляделся по сторонам.

– Здесь не на чем сидеть… где же стул-то?

– Действительно, – Черниллко напряженно уставился на Франкенштейна. Тот помрачнел:

– Ну… стул… Ну, арендуем стул… возьмем напрокат. В копеечку вы мне влетаете, братья по цеху.

Лев Анатольевич уныло подумал о рампе. Ему почудилось, что ее не будет.

Так и вышло.

С открытием выставки решили не тянуть. Ее открыли через два дня; эти дни ушли на развешивание по стенам дополнительных экспонатов и оповещение прессы. Общественности пообещали сюрприз; Лев Анатольевич уже привыкал к своему сюрпризному качеству, которое в своем младенчестве выглядело совершенно безобидным и проявлялось в подкарауливании натурщицы.

Франкенштейн долго думал над композицией. Он решил сделать Льва Анатольевича изюминкой и гвоздем, а потому было простительно захотеть поначалу расположить Титова по центру, чтобы все с порога шагали к нему. Но в этом излишествовала прямолинейность дилетанта, и Льва Анатольевича поставили в темный угол, сэкономив на освещении. И он не бросался в глаза, его нужно было открыть для себя и вознаградиться катарсисом. Франкенштейн обошелся без рампы. Поскольку посетители могли не додуматься до микроскопии, он сфотографировал главное и вручил Титову огромную цветную фотографию, чтобы тот сидел и держал ее.

В приглашениях, правда, все-таки содержалась рекомендация задержаться у композиции «Без семьи», так как иначе прекрасный замысел выставки не будет уловлен в его целокупности.

В этой композиции, говорилось в приглашении, сосредоточена суть художественного акта.

И еще там содержалось признание в благородстве: весь сбор от выставки пойдет на жизненное устройство экспоната.

В душе Франкенштейн очень радовался Титову, потому что поленился и для прочих работ понабрал первой дряни, какая попалась под руку. Выскреб из рам прошлогодний мусор, наклеил новый, наскоро выстроил башни из пивных банок, разбросал собачье дерьмо и окончательно самовыразился через геморроидальную свечу в старинном подсвечнике. Все это был вчерашний день, как и основные мировые религии, которые Франкенштейн последовательно обогащал новым видением – чем и снискал себе в свое время лихую славу. Мусульмане грозились отпилить и взорвать ему голову, радикальные православные ортодоксы – просто начистить рыло, иудеи обратились в суд, буддисты помалкивали. Он ухитрился насолить даже славянским язычникам, хотя специально ими не занимался; в последний раз его галерею разгромили ужасного вида гориллы с солнцеворотами на рукавах. Предупредили его, что древний спящий богатырь уже просыпается и скоро посадит Франкенштейна на кол.

Крупная газета тоже обратила на него внимание и высказалась в пользу кола.

Но мировых религий не так уж и много, да и вообще со святынями напряженно. Отмечать Дни Победы и Защиты детей Франкенштейну не разрешили. Он огорчился и даже почитал в отместку психоаналитиков, у которых рассчитывал нарыть архетипов и символов, дремлющих в личном и коллективном бессознательном, а потом выставить их в авторской версии и тем затронуть дикие тайные струны человеческого восприятия. Собственно говоря, именно это он сделал, сооружая последнюю экспозицию, но его терзали дурные предчувствия. Он опасался, что общественность не узнает жителей своего подсознания. И Лев Анатольевич стал тем, что в гештальт-психологии называют фигурой, а прочие экспонаты – подобающим фоном. По мнению Франкенштейна, первичный аффект в сочетании с первоначально собранной помойкой являл собой восхитительный аналог индивидуальной души.

На сей раз он попал в точку.

Едва распахнулись двери галереи, компания папарацци столпилась перед скорбной композицией «Без семьи», защелкала фотоаппаратами. Черниллко стоял в стороне и посасывал трубку, ядовито улыбаясь. Франкенштейн маячил позади репортеров, выпятив широкую грудь с пышным бантом и широко расставив короткие ножки. Нефритовый стебель Льва Анатольевича пребывал в состоянии пониженной боеготовности, так что фотографы подбирались вплотную; Титов и сам оказался фоном, тогда как аффект – основной фигурой, что создавало гештальт в квадрате; его душевное состояние, отражавшееся на лице, представало второстепенным и виделось не то причиной, не то следствием, то есть будущим или прошлым; аффект же был ускользающим настоящим, и его спешили запечатлеть.

– Гадость, – громко сказал кто-то.

Франкенштейн расцвел.

Титов, огорченный и плохо соображающий, встал и прикрылся фотоснимком; посетители пришли в недовольство: экспонату заказано вольничать. Черниллко подошел, взял Титова за плечо и бережно усадил на место.

…Когда первая волна схлынула, а вторая так и не накатила, Франкенштейн закрыл галерею на обед, и Лев Анатольевич ел и пил.

– После обеда начнется, – потирал руки хозяин.

И не ошибся: началось.

О скандальной затее вскоре узнали все, кого это касалось.

Первой, сама не зная зачем, приехала пожарная инспекция. Она покрутилась, сама собой поражаясь, и быстро отчалила. Следом пожаловала инспекция санитарная.

– Что это здесь такое? – главарь этой шайки начал изумляться еще на улице, еще ничего не повидав.

Лев Анатольевич в это время ходил и разминался, делал зарядку. Случайных посетителей не было, и ему позволили сойти с места. Он пообедал.

– Сифилис, – с достоинством ответил Франкенштейн. – Первичный аффект.

– Ну так я вас закрою, – удовлетворенно кивнул инспектор. – А вашего развратника посажу в больницу для творческих, одаренных людей.

Лицо Франкенштейна налилось кровью. Черниллко быстро выступил вперед.

Он свернул кукиш, но показал его очень быстро и сразу спрятал руку в карман.

– Не получится, – выпалил он. – Не имеете права. Нету больше такой статьи.

– Вам законы напомнить? – ощерился душитель свобод. – Вы знаете, что бывает за умышленное заражение?

– А кого же он заражает? – недоуменно вопросил скульптор. – Этот шедевр не передается по воздуху. И даже при рукопожатии. Да вы на него посмотрите – кому захочется от него заразиться?

Инспектор пришел в замешательство. Действительно: никто и никого не заражал.

– Посмотрим, – пробормотал он с ненавистью и вышел из галереи.