Петр Царфис - Записки военного врача

Потеряв несколько самолетов, сбитых зенитчиками, фашистские налетчики ретировались. Мы продолжали эвакуацию раненых.

Несмотря на то что в госпитале был введен в правило личный осмотр начальниками отделений каждого раненого, подготовленного к эвакуации, все же изредка возникали неожиданные осложнения: у кого-то обнаруживались в последний момент признаки опасных недугов, кровотечений. Так произошло и на этот раз. Мне сообщили о ЧП: из отделения профессора А. В. Тафта отправили раненого красноармейца, который пожаловался уже на вокзале на распирающую боль в голени. Ведущий хирург в связи с этим происшествием тотчас обратился с рапортом к начальнику госпиталя: «Раненый имярек возвращен с вокзала в связи с подозрением на газовую гангрену. Прошу наложить на начальника третьего отделения строгое административное взыскание».

Наложить взыскание нетрудно, думаю, было бы за что. Во-первых, действительно ли газовая гангрена у этого раненого? Осмотрел его в перевязочной, пригласив с собой Ю. С. Мироненко. На уровне левого голеностопного сустава действительно имелся небольшой отек, при ощупывании которого определялся легкий хруст. Такой же симптом бывает и при безобидном воспалении сухожильного влагалища мышц тыла стопы (тендовагинит). Так что же тут?..

Постояли с Юрием Семеновичем несколько минут, пощупали пульс у раненого — в пределах нормы, выяснили общее состояние раненого — не нарушено. Стало быть, не следует торопиться с диагнозом. Решили: наложим повязку с мазью Вишневского, создадим покой конечности, организуем наблюдение и через несколько часов решим, какие меры принять дальше.

А Юрий Семенович негодует:

— Нет, подумать только — отправить раненого с подозрением на газовую инфекцию на следующий этап, не разобравшись у себя дома! Этот случай необходимо по свежим следам, завтра же, разобрать на утренней конференции.

И тут мне вспомнилось, что в истории болезни раненого был один существенный пробел, которого не должно бы быть при эвакуации.

— Когда я смотрел историю болезни, — сказал я Юрию Семеновичу, — то там не оказалось заключительного эпикриза (итоговая запись). Тут что-то неясно…

— Как неясно?! — удивленно воскликнул Мироненко. — Факт, что у раненого не все благополучно! Вот и установим, что неблагополучно и кто отправил его.

Я попросил принести список раненых, направленных 8 апреля в эвакуацию из третьего отделения. Там фамилия этого раненого не значилась. «А не произошло ли это по его личной инициативе? — подумалось мне. — Ходит самостоятельно, предложили отправиться в бомбоубежище, а он предпочел усесться в санитарный автобус, стоявший у выхода, чтобы вообще выбраться из шумного города. Можно понять и такой ход мыслей уставшего, только начинающего лечиться человека».

Дело обстояло, судя по фактам, именно таким образом. Конечно, мы не собирались пускаться в расспросы недужного, не намеревались читать ему мораль. Главным, самым радостным для нас было то, что он вот тут, в нашем госпитале, и что тень гангрены, упавшая было на него, исчезла.

— Что будем делать, товарищ военврач 2-го ранга? — осведомился я довольно сдержанно у ведущего хирурга после нашего совместного утреннего визита к спокойно спавшему раненому.

Ведущий ответил с непривычной для него неопределенностью:

— Решайте сами, товарищ начальник.

Потом был разговор с профессором Тафтом, явившимся тут же утром, без вызова. Он уж сам установил, что тревога из-за эвакуации раненого оказалась не очень обоснованной, осмотрел его еще раз, придя к тому же оптимистическому выводу, что и мы с Мироненко. Тем не менее он очень остро переживал случившееся, искренне считая себя повинным в том, что больной смог в обстановке бомбардировочной сумятицы попасть в группу раненых, подготовленных к эвакуации, хотя, к счастью, в последний момент и одумался.

Мне стало даже жаль Александра Вульфовича. Но сказал лишь то, что требовалось:

— Да, это урок для вас, чего уж говорить, да и всем нам он запомнится. Мы должны заботиться о раненых и больных больше, чем о своих детях, потому что отвечаем за них перед народом, перед законами военного времени, наконец, перед своей совестью…

На утренней конференции командного состава, состоявшейся на следующий день, дежурный военврач Н. П. Кулеина вновь повторяла фамилии тяжелораненых, и прежде всего тех, у кого был раневой сепсис.

Нина Павловна знала о событиях напряженного вчерашнего дня, но конкретно на них не останавливалась. Умудренная опытом клинической работы, хирург высокого класса, начальник отделения, она понимала, что происшествие с раненым, при всей его поучительности, не требует особого анализа на медицинской конференции, не нуждается в дополнительных комментариях. И это было ясно всем.

Разумеется, об этой неприятности и сделанных выводах не раз говорилось затем на различных госпитальных общественных совещаниях. Урок, судя по всему, пошел впрок. Первый же инцидент такого характера остался у нас и последним, насколько мне известно.

Надобно отметить также, что после этого инцидента взаимоотношения наших хирургических старейшин несколько нормализовались. Во всяком случае, они стали внимательно выслушивать друг друга и после обмена мнениями не раз принимали совместно рекомендации, учитывающие обоснованные мнения того и другого, а то и вовсе одного из них. Видимо, обстоятельства появления раненого на вокзале, благополучное течение его болезни и сердечная, мужественная реакция профессора на всю эту историю развеяли предубеждения по отношению к нему, явно имевшиеся у Юрия Семеновича без серьезных на то оснований. Александр Вульфович тоже умерил свои амбиции, вполне удовлетворенный, вероятно, примиренческим отношением оппонента, его пониманием, что досадный случай произошел непроизвольно. Словом, в третьем отделении и вокруг него дела пошли спокойнее и плодотворнее.

Что ни день в нашем большом госпитальном доме происходило много всяких служебных событий, оказывающих то или иное позитивное воздействие на его сложную военную жизнь. Особенно важным событием для всех нас явилось прибытие из Москвы бригады хирургов во главе с профессором Николаем Ниловичем Бурденко.

Можно считать, что с Н. Н. Бурденко я познакомился задолго до нашей встречи во фронтовом Калинине — еще в тридцатых годах. Работал я тогда учеником на фарфоровом заводе близ моего родного городка Полонное Каменец-Подольской области и, размышляя о своем будущем, вдруг пришел к выводу, что нет на свете дела более нужного людям, более славного и увлекательного, чем врачебное. А посему, будучи весьма решительным в свои 16 лет, вскоре перечитал все, что имелось в окрестных библиотеках о медицине и знаменитых докторах, в том числе и о Николае Ниловиче Бурденко. Он сразу же привлек мои наибольшие симпатии, правда, не столько своими заслугами в науке, понятными мне довольно смутно, сколько очевидным мужеством, благородством, широким размахом интересов и дел, ну и тем, наконец, что был единственным действующим изо всех великих хирургов, известных мне в ту пору.