Наталья Бехтерева - Магия мозга и лабиринты жизни

Народ, и его интеллигенция в том числе, проглатывал и кровавый террор революции – для будущего блага. Уничтожение миллионов крестьян, интеллигенции, талантливых военных, разумных экономистов, рабочей элиты – для блага? Чьего блага? Думаю, для блага тех, кто при любой власти ничего не создаст и – за неимением таланта или хоть просто способностей создавать – ищет виновных, идет за всяким внешне привлекательным, а по существу античеловечным лозунгом. Это – популяция разрушения. Она есть в любой стране, в любом народе, только место ее в жизни общества меняется: ее используют, когда надо, потом разными путями освобождаются от нее, но как по биологическим законам нельзя, к счастью, не уничтожив все человечество, уничтожить потенциальную возможность появления талантов и гениев, так, к сожалению, и с этой разрушающей порослью. Она счастлива короткие часы уничтожения созидателей и продажи награбленного, как бы исчезает затем, уходит в подполье, но изменись что – и вот она уже вновь здесь, ждет нового лозунга, лидера… Страшный лозунг «грабь награбленное» хорошо оправдывал изуверство ходатаев «за народ», народ, который не был ни интеллигенцией, ни крестьянами, ни военными, ни даже вписанными в лозунг рабочими – я имею в виду рабочую элиту, а не популяцию уничтожителей, которым все вышеперечисленные мешали пробиться. Власть «для блага народа» во все смутные времена – власть для власти. Первое в борьбе за любую власть – всегда сама власть. А программа может сохраниться, может измениться – вплоть до 180 градусов. Ничего не поделаешь – опять же «для блага народа». Революционные взрывы… Тогда жажда крови удовлетворялась открыто. Эволюция или инволюция государства, когда объясняющиеся преимущественно на русском сленге – или аристократически изысканно, или доверительно-ласково – садисты от идеологии уже тайно проливали реки крови невинных из лучшей части общества, перед их мученической смертью чаще всего растлевая их душу, заставляя подписывать сфабрикованную на себя и на ближайшее окружение дикую, ни в какие ворота не лезущую ложь. Подписывали. И покупали себе пищу и прекращение пыток. До суда, который, конечно же, не мог оставить жить людей, которые, не дай Бог, кому-нибудь расскажут, под какими пытками и унижениями они подписывали доносы на себя и своих коллег, подписывали иногда в полузабытьи, в полностью измененном состоянии сознания.

Доверительно-ласково, как добрый учитель-профессионал, загонял меня в лагерные ворота приятный «товарищ» из НКВД. Я верила тогда, что с отцом и матерью еще встречусь, но я, как все, не веря в виновность своих, была уверена, что в принципе заговоры все же существуют (ошибка!). Нельзя же все выдумать?! Почему же не оказалась я в лагере, куда почти загнал меня корявый карандаш следователя? Ведь осталось так мало: обвести чернилами фамилию, имя, отчество – и лагерь, причем, конечно, дальний, подальше от матери – от хорошо печально известного Мордовского. Узнала я о такой более чем реальной возможности только около десяти лет назад, увидела своими глазами свою фамилию рядом с фамилией отца и матери… И все, что было полсотни лет назад, стало ознобом сегодняшнего дня.

Не при Иване Грозном, не в дни «разгула» инквизиции, а в нашей «самой свободной стране», в середине XX в., невинные родители, невинные дети уходили в лагеря, исчезали в небытии.

А оттепель! Боже милостивый, как радовалась я серой бумажке – без печати, без штампа – о реабилитации отца, оплакивая его голодную смерть в 43-м году! Оттепель – и ложь. Опять за нас решали наши властители: «Народ не выдержит слишком много трагической правды сразу, надо постепенно, как-то связывая концы с концами». Сначала ему (отцу) «дали» (!) 10 лет лагеря без права переписки – случилась смерть в далеком лагере в 1943-м; и на самом деле наконец правда – расстрел в 1938-м, 23 февраля, в День Красной Армии, над укреплением которой так беззаветно трудился мой отец. Как всякий творец, инженер-изобретатель П.В. Бехтерев вряд ли задумывался, зачем ненападающему государству торпеды, да еще такие опережающие. Он создавал, он не был ни в чем виновен перед властью – и за все это, как полагалось тогда, получил пулю в затылок. В день его рождения, именин трудно мне приходить в весьма вероятное место его захоронения – Левашово, где под высоченными деревьями и кустарником лежат кости невинных жертв сталинского террора, уж действительно истинного продолжения дела Ленина, и кости их палачей! И опять, сегодня, когда открыто мемориальное Левашово, какая жестокость по отношению к детям жертв наследников НКВД – не сказать, не отделить жертв от палачей! Почти по модели могилы Франко в Испании. В его сверкающем гроте, в высеченной в огромной скале усыпальнице, уравнены все «дети Испании», стоявшие по разные стороны баррикад. Как это красиво выглядит, как благородно, как умиротворяюще! Да, но аналогия-то не проходит. Никак не проходит. Там более или менее честно воевали друг с другом люди, по-разному понимавшие счастье своей страны. Здесь, в Левашово, – жертвы и палачи. Ничто, даже смерть, не может уравнять их. Не может «объяснить» история; очень трудно, если не невозможно, простить палачей детям жертв. Если и удастся – то только по-Божьи: «…ибо не ведают, что творят». К сожалению, все не так просто. Здесь палачи знали, ведали, что делали. Вспомните, с каким сладострастием, прежде чем уничтожить, издевались они над служителями церкви! Легче простить фашистов – это враги, напавшие на страну. Хотя тоже нелегко, я по себе знаю, чего мне стоила первая поездка в ФРГ.

И все-таки хоть попытайтесь, формальные наследники палачей, расскажите больше о себе сейчас, может быть, вы и сами не приемлете прошлое своей «державы в державе»? Я знала среди сотрудников вашего ведомства умных и очень порядочных людей. Скажите же тогда, чтобы знали мы, кто сейчас в ваших рядах, рядом с нами; и что из былого, бывшего на моей памяти, может или не может повториться. Наш народ всегда был терпеливым и добрым, он примет покаяние за грехи отцов, наставников, учителей, начальников.

Я была сначала разочарована Нобелевской речью Солженицына. Слишком знакомы были для меня его слова, его позиция, приводимые факты: о веселящихся, пирующих, танцующих – и в то же время где-то гибнущих от рук палачей, от голода, от мучений. Сама не поняла своей разочарованности тогда, в 1972 г. Однако, по-видимому, дело-то было в том, что я все это уже прожила своей жизнью, я как будто слышала свой собственный рассказ.

Исчезали семьи не только в 37–38-м, но и раньше. Вымирали голодные поселения на Украине, умирала огромная армия лучших русских крестьян, а в это время в коммуналках и редких отдельных квартирах вовсю гремели патефоны и между железными кроватями, натыкаясь на стулья, столы и табуретки, плясали фокстроты. Танцевали и на улицах, но это – чаще в праздники. А музыка гремела из окон, как только их раскрывало тепло весны. И толпы веселых, нарядных людей гуляли днем и по вечерам по городу. В памяти моей 30-е годы: и мой красивый дом, и книги, на которые наступила нога «конфискатора», и сундук с моим будущим приданым, собиравшимся в течение всей жизни моей троюродной теткой, который волочили к себе сильные дворники вместе с нашей домработницей Катей. «А что конфискуется?» – «Не твое дело, все здесь у вас награбленное, вот и пойдет народу». Да, на «народ» можно многое списать…